А тебе скажу: слаба, брат, душа у ерша, коли у него щетинкадыбом не стоит...
Насмешливые слова старика обидели и озлили Фому. Онотвернулся в сторону и сказал:
— Не можете вы без вывертов без этих говорить...
— Не могу! — воскликнул Маякин, и глаза его тревожнозаиграли. — Каждый говорит тем самым языком, какой имеет. Суров я кажусь? Так,что ли?
Фома молчал.
— Эх ты... Ты вот что знай — любит тот, кто учит... Твердоэто знай... И насчет смерти не думай... Безумно живому человеку о смертидумать. «Екклезиаст» лучше всех о ней подумал, подумал и сказал, что даже псуживому лучше, чем мертвому льву...
Приехали домой. Вся улица перед домом была заставленаэкипажами, и из раскрытых окон в воздух лился громкий говор. Как только Фомаявился в зале, его схватили под руки и потащили к столу с закусками, убеждаяего выпить и съесть чего-нибудь. В зале было шумно, как на базаре; было тесно идушно. Фома молча выпил одну рюмку водки, две, три... Вокруг него чавкали,чмокали губами, булькала водка, выливаемая из бутылки, звенели рюмки...Говорили о балыке и октаве солиста в архиерейском хоре, и снова о балыке, и отом, что городской голова тоже хотел сказать речь, но после архиерея нерешился, боясь сказать хуже его. Кто-то с умилением рассказывал:
— Покойник так делал: отрежет ломтик семушки, поперчит егогустенько, другим ломтиком прикроет да вслед за рюмкой и пошлет.
— По-оследуем его примеру! — гудел густой бас. Фома,нахмурившись, с обидой в сердце, смотрел на жирные губы и челюсти, жевавшиевкусные яства, ему хотелось закричать и выгнать вон всех этих людей, солидностькоторых еще недавно возбуждала в нем уважение к ним.
— А ты будь поласковее, поразговорчивее... — вполголосасказал Маякин, появляясь около него.
— Чего они жрут здесь? В трактир пришли, что ли? — громко исо злобой сказал Фома.
— Чшш... — испуганно заметил Маякин и быстро оглянулся слюбезной улыбкой на лице.
Но было поздно: его улыбка ничему не помогла. Слова Фомыуслыхали, — шум и говор в зале стал уменьшаться, некоторые из гостей как-тоторопливо засуетились, иные, обиженно нахмурившись, положили вилки и ножи иотошли от стола с закусками, многие искоса смотрели на Фому.
Он встречал эти взгляды, не опуская глаз, злой и молчаливый.
— За стол прошу! — кричал Маякин, мелькая в толпе людей, какискра в пепле. — Пожалуйте, садитесь! Сейчас блины дают.
Фома передернул плечами и пошел к дверям, громко сказав:
— Я обедать не буду...
Он слышал неприязненный гул сзади себя и вкрадчивый голоскрестного, говоривший кому-то:
— С горя, — ведь Игнат ему отцом и матерью был!..
Фома пришел в сад на то место, где умер отец, и там сел.Чувство одиночества и тоска давили ему грудь. Он расстегнул ворот рубашки,чтобы облегчить дыхание себе, облокотился на стол и, сжав голову руками,неподвижно замер. Накрапывал мелкий дождик, листва яблони меланхолично шумелапод ударами капель. Долго сидел он, не шевелясь и глядя, как на стол падают сяблони мелкие капли. От выпитой водки в голове его шумело, а сердце сосалаобида на людей. Какие-то неопределенные мысли зарождались и исчезали в нем;перед ним мелькал голый череп крестного в венчике серебряных волос, с темнымлицом, похожим на лики старинных икон. Это лицо с беззубым ртом и ехиднойулыбкой, возбуждая у Фомы неприязнь и опасение, еще более усиливало в немсознание одиночества. Потом вспомнились ему кроткие глаза Медынской, еемаленькая, стройная фигурка, а рядом с ней почему-то встала дородная, высокая ирумяная Любовь Маякина со смеющимися глазами и толстой золотисто-русой косой.Воздух был полон унылых звуков... Серое небо точно плакало, и на деревьяхдрожали холодные слезы. А в душе Фомы было сухо, темно; жуткое чувствосиротства наполняло ее... Но из этого чувства уже зарождался вопрос:
«Как жить буду?»
Дождь смочил его платье; он почувствовал дрожь холода и ушелв дом...
Жизнь дергала его со всех сторон, не давая емусосредоточиться на думах. В сороковой день по смерти Игната он поехал нацеремонию закладки ночлежного дома, парадно одетый и с приятным чувством вгруди. Накануне Медынская известила его письмом, что он избран в члены комитетапо надзору за постройкой и в почетные члены того общества, в котором онапредседательствовала. Ему понравилось это, и его очень волновала та роль,которую он должен был играть сегодня, при закладке. Он ехал и думал о том, каквсё это будет и как нужно ему вести себя, чтобы не сконфузиться перед людьми.
— Эй, эй! Стой!
Он оглянулся, — с тротуара быстро бежал к нему Маякин всюртуке до пят, в высоком картузе и с огромным зонтом в руке.
— Ну-ка, подвези-ка меня! — говорил старик, ловко, как обезьяна,прыгнув в экипаж. — Я, признаться сказать, поджидал тебя, поглядывал; время,думаю, ему ехать...
— Вы туда? — спросил Фома.
— А как же? Надо посмотреть, как деньги друга моего в землюзарывать будут.
Фома искоса взглянул на него и смолчал.
— Что косишься? Небойсь, и ты тоже в благодетели к людямпойдешь?
— Это как, то есть? — сдержанно спросил Фома.
— Читал я сегодня в газете — в члены тебя выбрали по дому-тода еще в общество, в Софьино, в почетные... Въедет тебе в карман членство это!вздохнул Маякин.
— Не разорюсь, чай?
— Не знаю я этого...— съехидничал старик. — Я на счет тогобольше, что о-чень уж не мудро это самое благотворительное дело... И даже так яскажу, что не дело это, а — одни вредные пустяки.
— Это людям-то помогать вредно? — с задором спросил Фома.
— Эх, голова садовая, то есть — капуста! — сказал Маякин сулыбочкой. — Ты вот ужо приезжай-ка ко мне, я тебе насчет всего этого глазаоткрою... надо учить тебя! Приедешь?
— Хорошо!
— Ну вот... А пока что ты на закладке этой держись гордо,стой на виду у всех. Тебе этого не сказать, так ты за спину за чью-нибудьспрячешься...
— Зачем мне прятаться? — недовольно сказал Фома
— И я говорю: совершенно незачем. Потому деньги дадены твоимотцом, а почет тебе должен пойти по наследству. Почет — те же деньги... спочетом торговому человеку везде кредит, всюду дорога... Ты и выдвигайсявперед, чтобы всяк тебя видел и чтоб, ежели сделал ты на пятак, — на целковыйтебе воздали... А будешь прятаться — выйдет неразумие одно.
Они приехали к месту, когда уже все важные люди были в сбореи толпа народа окружала груды леса, кирпича и земли. Архиерей, губернатор,представители городской знати и администрации образовали вместе с пышноразодетыми дамами большую яркую группу и смотрели на возню двух каменщиков,приготовлявших кирпичи и известь. Маякин с крестником направился к этой группе,нашептывая Фоме:
