Нет, я не так уж боялась. Это было скорее одиночество, чувство огромного одиночества. Родители жили этажом выше. Отец женился второй раз незадолго до того, как мы поселились в этом доме недалеко от моря. Сейчас я точно не помню, но, по-моему, тогда она ждала ребенка. Биби уже была у нее в животе, она родилась, когда мне исполнилось пять лет.
На пляже Такоради мой отец, его жена с Биби в животе и я. Мы – как точки в бесконечном пространстве белого песка, над нами свешиваются кокосы, рядом зеленое море. Я помню только эту дрожь в теле, где-то рядом с сердцем. Словно что-то движется и трепещет, как нерв.
В восемь лет я узнала, что у меня нет мамы. Тогда мы жили на большой вилле поблизости от моря. Жизнь была легкой. Отец много зарабатывал, покупая и перепродавая автомобили. Нас хорошо одевали, покупали нам дорогую обувь, сумки, игрушки. Мать Биби не работала, но через нее продавали духи и кремы фирмы «Жанетта», ее называли, как тогда было принято, «дама Жанетта»; отец, насмехаясь, произносил «дама Жаднетта». Я уже раньше инстинктивно перестала обращаться к ней «мама», а может, она сама дала мне понять, что ей это неприятно. Как я ее называла? Иногда просто «она», но чаще всего «мадам Баду». В конце концов, это же было ее имя.
Мы с Биби учились в школе, которой ведали монахини из конгрегации Рождества Христова. Каждое утро за нами заезжал шофер на новой машине – то на «мерседесе», то на «ауди», то на «крайслере»-внедорожнике. В школе полно было детей богачей, африканских министров или послов, например послов Ливана и США. Все это могло длиться долго. Но уж очень тяжело я переживала ссоры родителей. Биби была еще совсем маленькая и ничего не понимала, но меня эти ссоры вначале пугали. Как только начинались крики, пальцы на ногах у меня судорожно сжимались и я затыкала уши. Потом я нашла другой выход: включала на полную мощность музыку – рэп, джаз, песни Фела[26]. Я убегала в комнату Биби. Вообще-то, мне запрещалось ночевать с ней вместе, но я знала: раз слышатся вопли, никто за мной не придет. «Почему они кричат?» – спрашивала Биби. Я отвечала: «Они лают». Я хотела рассмешить Биби, но она этих шуток не понимала. «Почему папа и мама лают?» – «Потому что они становятся собаками!» И правда, это было похоже на лай дерущихся собак – низкий, глубокий голос папы и резкий, пронзительный его жены. Я не знаю, почему они выясняли отношения, – наверно, у папы была другая женщина, и его жену это приводило в ярость. Я говорила Биби: «Не волнуйся, они не собаки, они просто ссорятся». Иногда они бросались чем-то друг в друга, из окон вылетали в сад тарелки, разбитые стаканы, безделушки. Когда ссора кончалась, я помогала домработнице собирать обломки. Мне было стыдно. Иногда что-то из посуды, лишь немного надтреснутое или выщербленное, я отдавала ей: «Бери, Сальма, все равно им это больше не нужно». Я думаю, что у меня с детства было чувство юмора, и за это я родителям благодарна.
Позже я сообразила, что нужно прятать хрупкие вещи – красивые китайские вазы, десертные тарелки, украшенные рисунком остролиста, рюмки, статуэтки. И еще убирать подальше ножи и ножницы. Как только начиналась ссора и я чувствовала, что она кончится плохо (а она кончалась плохо почти всегда), я запирала на ключ ларь, где хранились самые острые ножи, а ножницы уносила в комнату сестры и засовывала под матрас; родителям никогда бы не пришло в голову искать их там. Сальма смеялась надо мной: «Брось, не убьют же они друг друга!»
Но однажды я опоздала. Дело было в воскресенье, стояла страшная жара, над морем собиралась гроза. Я в саду играла с Заза, собачкой мадам Баду. Со второго этажа донеслись крики, я поднялась и открыла дверь как раз в тот момент, когда мадам Баду вонзила папе в грудь ножницы и по его белой рубашке растеклась кровь. У мадам Баду был нервный припадок, она кричала и жестикулировала, а ее муж стоял неподвижно, раздвинув руки, и из груди у него торчали ножницы. Он повторял трагическим тоном, звучавшим скорее неестественно-комически, но в ту минуту мне было не до смеха: «Ты меня убила, Эстер, ты меня убила!» Но разумеется, он не умер. Я усадила его в кресло и сама, без чьей-либо помощи, вытащила ножницы. Лезвия вонзились под четвертое ребро, рана сильно кровоточила, но особой опасности не было. Пришел доктор Кижман, наложил швы. Папа сказал ему, что оступился и упал грудью на стол, как раз на приготовленные для шитья ножницы. На его слова Кижман никак не отреагировал, только сказал мадам Баду: «В следующий раз будьте осторожнее, это могло плохо кончиться». Я думаю, он кое о чем догадывался, потому что обычно лечил ушибы мадам Баду. В этом доме падали очень часто.
Когда я думаю о том времени, мне кажется, что было «до» и «после». «До» – я еще ребенок, ничего не знаю о жизни, не знаю, какими злыми бывают взрослые. «После» – я сама стала взрослой и такой же злой.
Я пытаюсь вспомнить, как было «до». Это словно сон, будоражащий, навязчивый, от которого сжимается сердце и болит голова. Это красота и нежность. Послеобеденные часы с моей сестрой Абигайль. Мы в саду играем с домашними животными. Залезаем на деревья – посмотреть, что там за стеной. С веток, как гроздья покрытых пушком фруктов, свисают летучие мыши. Я люблю Абигайль, всегда называю ее «Биби», она моя кукла, мне нравится заплетать в косы ее чудесные светлые волосы. Однажды в бассейне она чуть не утонула, и я ее вытащила за волосы. Потом она только размахивала руками и не могла отдышаться, я стала дуть ей в рот. Я закричала: «Биби, я не хочу, чтобы ты умрешь!» Она пришла в себя и закашлялась. Но еще долго мадам Баду издевалась надо мной, потому что я сказала «чтобы ты умрешь».
Еще я вспоминаю пикник в лесу, где-то далеко от дома. Мы добирались туда целый день в отцовском пикапе, мы с Биби и Заза в кузове, мадам Баду с папой в кабине. Она еще молодая, в шортах, у нее красивые загорелые ноги, они блестят на солнце. Мы искупались под струями водопада в тени гигантских деревьев. Над рекой парили красные стрекозы. Я набирала в ладони воду, чтобы плеснуть в Биби, она смеялась, и я тоже.
Все произошло за несколько минут. Время остановилось для меня в этот день, в этот миг. Я всегда думала, что так, наверно, бывает, когда умираешь. Иногда говорят, что смерть – единственное, что невозможно пережить, прочувствовать. Не знаю, так ли, но этот момент я пережила и до сих пор чувствую, хоть это и не настоящая смерть. Я знаю все ее особенности.
В нашем доме два этажа. На первом кухня, кладовка, гараж, где сложены коробки с товарами, и пристройка, где живет наша домашняя помощница Сальма. Наверху столовая, спальня месье и мадам Баду, комната Биби и мой уголок у лестницы. У нас две ванные. Одна наверху, выложенная кафелем, с ванной и двумя умывальниками. Другая внизу, точнее, это душ с голыми зацементированными стенами, там же стоит стиральная машина. В глубине сада в хижине живет садовник Яо. Каждый вечер он сжигает опавшие листья и мусор. У Яо есть клетка с двумя попугаями, с которыми он разговаривает.
Яо разговаривает и со своим громадным облезлым псом, всегда сидящим на цепи. Мадам Баду, должно быть, боялась, что иначе он сожрет ее собачку. У Яо есть еще обезьяна, тоже на цепи, она живет на дереве. Обезьяну я особенно хорошо помню из-за шуток насчет ее пениса, длинного, красного и заостренного, как морковь. К обезьяне мы близко не подходили, она была злющая, и папа говорил, что от нее можно заразиться бешенством.
