Больница находится далеко от моря, по дороге в Таркву. По воскресеньям мы отправляемся на автобусе в город. Другие девушки обычно прогуливаются по центру, а я беру такси и еду на пляж. Я не пыталась отыскать наш дом. После войны ничего не осталось. И пляж полностью изменился. А может, у меня плохая память. Там, где раньше на просторную полосу белого песка свободно набегали волны, стоят крытые толем бетонные домики – жалкие подобия бунгало на фешенебельных английских курортах. Вместо рыбацких пирог – гондолы и водные велосипеды. На железном причале теснятся последние пеликаны. По небу, скрывая горизонт, тащатся низкие облака. Похоже, что Такоради больше никому не нужен, любители моря и серфинга отправляются в Кокробит.
До возвращения в Таркву еще есть время. Я сажусь и смотрю на море. Наверно, недавно тут была буря, волны выкатывают на песок свои желтоватые тела, да и пена не совсем белая. Но я узнаю знакомый запах, он вызывает дрожь и глубоко проникает в меня, прямо в мозг, запах одновременно нежный и едкий, не связанный ни с чем мирным и цивилизованным, запах необъяснимого насилия. Это первое, что я почувствовала, когда появилась на свет. У меня еще не было глаз, но я широко раскрыла ноздри, вдохнула запах моря, и он так и остался во мне. Не важно, где меня зачали, в какой жалкой лачуге моя мать приняла семя отца. Может, в одном из этих ужасных обшарпанных бунгало, когда на бетонной эстраде отеля убогий оркестр калечил музыку в стиле регги? Зато я знаю место моего рождения – это больница, где я сейчас работаю. Тогда она еще не была официальным центром гуманитарной деятельности (medecinsdumonde.org), а просто деревенской больничкой, где трудились монахини из конгрегации Непорочного Зачатия, несколько ирландок, несколько нигериек, английский врач-пенсионер. Я прошла по всем палатам. Самая старая служит теперь складом медоборудования – коробок с лекарствами, шприцев, капельниц, пластиковых мешков с плазмой. Там стоит большой допотопный холодильник с ржавой ручкой, он урчит, а иногда кашляет. Окно выходит на двор, окруженный лимонными деревьями. Конечно, когда я родилась, я ничего не видела ни тут, ни на пляже. Я жила, как брошенный зверек, в двухместной колыбели, со сжатыми кулаками и сжатым сердцем, я только и могла, что сосать и пачкать пеленки, пока кто-то из семьи Баду не пришел и не забрал меня. Но сейчас какое все это имеет значение?
В больницу редко попадают младенцы. Брошенных девочек отправляют в столичные детские дома. Здесь младенец – исключительный случай. Вчера я ассистировала хирургу, который удалял опухоль мошонки. Пациенту шестьдесят лет, но он выглядит старше, видимо, сказывается бурная жизнь. Он особенно волновался из-за будущих подвигов на сексуальной почве; перед анестезирующим уколом он взял меня за руку и спросил плачущим голосом: «Вы мне ничего не испортите, не отрежете?» Мне пришлось ответить: «Не волнуйтесь и впредь будьте благоразумнее». Настоящая резня эта операция, кровь везде – на моих перчатках, на халате, даже на бахилах. Немного погодя я вышла во двор покурить в компании других добровольцев. Солнце пекло так, что кружилась голова. «Ну и как?» – спросила одна из девушек, которая не решилась присутствовать на операции. Я усмехнулась – может, из-за собственных мыслей: а что происходило здесь со мной тридцать три года назад?
– Ну как, не страшнее, чем роды.
Я ищу Джулию. Я не знаю ее фамилии, только имя, мне его назвали те, кто работает здесь очень давно. Джулия – акушерка, она состояла при больнице во времена сестер из монастыря Непорочного Зачатия. Она сама не монахиня и ушла из родильного отделения много лет назад, но ее до сих пор помнят, потому что она была лучшей. Ее всегда звали, если роды проходили трудно, ребенок шел ножками вперед или женщина недостаточно тужилась. У нее имелись какие-то свои рецепты, специальные отвары, особые молитвы, она знала, как успокоить рожениц, и умела массировать родничок у малышей.
Я спрашивала всех подряд и в конце концов отыскала адрес Джулии. Она жила около рынка на Саммер-роуд, возле аптеки. Я пошла туда в воскресенье, чтобы наверняка застать ее дома. Ее крошечный домик стоит между двумя бетонными зданиями. Уцелел, как испорченный зуб между двух безупречно-белых протезов. Я постучала в железную дверь, открывший мне мальчишка лет пятнадцати смотрел недоверчиво. Наверно, он принял меня за служащую банка или кого-нибудь в этом роде, кто покажет официальную бумагу и заберет дом. Я сказала имя бабушки, и он позвал ее, не оборачиваясь и продолжая смотреть на меня с вызовом. На нем была каскетка и кроссовки, в каких обычно ходят рэперы. Появилась Джулия. Я не представляла себе, что она такая тоненькая и такая простая в обращении. В своем летнем платье-халате и сандалиях она похожа на крестьянку. Ее седые волосы заплетены в косички, связанные на темени, – прическа маленькой девочки. Я молча смотрела на нее и в конце концов не выдержала: «Я Рашель, вы меня не помните? Рашель». Смешно. Благодаря ей на свет появились тысячи девочек по имени Рашель, и Юдифь, и Мэри.
Но она меня не выгнала. Наоборот, взяла за руку и отвела в комнату. Там темно и тесно, стоят кресла и стол с телевизором посредине. Сбоку занавеска, я думала, за ней спальня, но это скорее альков. Мальчишка убежал к приятелям. Мы с Джулией обе молчим. Зеленые стол и занавески, темно-красный пол, коврики и салфетки, фотографии в рамках на стенах мешают разговаривать, но нас окружает шум улицы, клаксоны маршрутных такси, музыка соседних баров. Когда я говорю Джулии, что больше тридцати лет назад появилась на свет благодаря ей, что это она давала мне бутылочку с соской и вообще занималась мной, она не отвечает ничего, кроме «а-а-а», кивая и слегка покачиваясь в кресле. Джулия хорошо говорит по-английски, она ведь ходила в школу. Я принесла свои бумаги – нет, не новенький паспорт на имя некоей Рашель Кросли, но все, что связано с моей прежней жизнью: свидетельство о рождении, копию школьного табеля. Джулия все рассматривает очень внимательно, одно за другим. Потом я ей показываю старую фотографию, которую ухитрилась не потерять даже тогда, когда потеряла голову: мы с Биби на пляже в Такоради, мне девять лет, Биби – четыре, я в белом бикини, Биби в одних трусиках, на нас соломенные шляпки, белизна пены ослепляет. Джулия берет фотографию, наклоняет ее к свету, чтобы лучше видеть. Улыбается, но я чувствую, что она настороже. Зачем эта женщина (то есть я) пришла к ней? Может, внук велел ей ни на что не соглашаться, ничего не подписывать. Она возвращает мне аккуратно сложенные бумаги, не произнося ни слова. На что я, собственно, рассчитывала? Что она меня вспомнит, назовет по имени, обнимет? Пора уходить. Но Джулия идет в спальню и возвращается с альбомом. В нем семейные фотографии. На одной из них Джулии лет тридцать, она в халате, должно быть зеленом, но на фотографии он кажется серым, в белом чепце с каймой и белых кроссовках. Она улыбается, и за ее спиной видны ряды колыбелек с задернутыми москитными сетками. Эта фотография меня трогает, потому что первый раз в жизни я вижу что-то имеющее отношение к моему рождению. Больше ничего нового я не узнаю. Джулия поняла мои чувства, по ее улыбающемуся лицу словно пробегает облако воспоминания, но нет, это невозможно, прошло столько лет. Мое имя и бумаги ничего ей не говорят. Но когда я наклоняюсь над альбомом, она вынимает фотографию и протягивает ее мне; больше ей нечего мне дать, нечего со мной разделить, а я не могу этого принять. Когда я открываю дверь, чтобы вновь броситься во внешний мир, в свет и шум улицы, Джулия обнимает меня и крепко прижимает к себе; сама она такая маленькая и легкая, а руки у нее мощные – руки акушерки. Я благодарю ее несколькими словами, которые знаю на тви, ее родном языке. Она кладет руки мне на голову и передает свою силу, – словно легкий теплый дождь струится по телу, вызывая дрожь. Джулия закрывает дверь и возвращается в дом. Я шагаю по улице к стоянке такси. Голова кружится – наверно, из-за жары и окружающей толпы. К тому же всегда тревожно начинать в жизни новую главу.
