Эрик был высокий, более плотного телосложения, чем я, с сильной шеей, довольно смуглой кожей — в нем текла и испанская кровь — и темными глазами. Именно глаза (да еще руки) отличали его от поколения благородных земледельцев, на протяжении долгих веков трудившихся в Вожираре. Большие и темные, почти черные глаза его, казалось, танцевали. В них сияла радость.
Помню аплодисменты в тот вечер. Помню лицо Эллы, светившееся от удовольствия, — она сидела в первом ряду, рядом с отцом и мачехой. Помню, как я кланялся публике и приглашал Эрика тоже выйти на поклон, и помню…
Но что проку от всех этих воспоминаний? Если я воскрешу в своем сознании тот концерт, это не поможет мне понять события, которые я хочу объяснить. Моя карьера для меня не тайна. И сколько бы я ни искал, в тот счастливый вечер я не смогу найти никаких предвестий того, что спустя три — или четыре? — месяца Эрик будет мертв.
Нет, никакого знака. А пока я пытаюсь обнаружить его, память взамен подсовывает сцену моего первого интервью с Майклом Фуллертоном. И вместо лица Эрика я вижу перед собой лицо журналиста, ничего сейчас для меня не значащее, и его объемный живот, чувствую исходящий от него запах виски. Реджина Бодмен откровенно и подробно рассказала мне о нем, когда давала наставления перед выступлением.
— Майкл Фуллертон, — сообщила она накануне концерта, — старый мужеложец. Он исключительно мил, — поторопилась она заверить (Реджина Бодмен ничего, совершенно ничего не имела против гомосексуалистов), — но тот факт, что вы привлекательный молодой человек, отнюдь вам не повредит. Старайтесь выглядеть элегантно и не противьтесь, если он решит с вами пофлиртовать. Все, что от вас требуется, — это любезно улыбаться и сыграть с душой и вдохновением. И чего он только для вас не сделает! Он влиятельный человек, со многими знаком. Со множеством нужных людей. Конечно, такого человека полезно заполучить в союзники. Так что попытайтесь. Постарайтесь как следует.
Я последовал ее совету. Когда Майкл сказал, что меня нужно сфотографировать для статьи, которую он напишет, я улыбнулся; когда он похвалил мое владение инструментом («Очень мужественно, мистер Фаррел, но в то же время так чувственно, так эротично»), я улыбнулся; когда он пригласил меня на чай в «Ритц», чтобы побеседовать более подробно, я улыбнулся и согласился. Когда он ушел, я слово в слово пересказал Реджине наш разговор.
— Но, Джеймс, это же просто чудесно! — воскликнула она. — Это же настоящее интервью, а не просто два-три вопроса, какие он задает музыкантам после каждого концерта. Он явно к вам расположен, мой мальчик. Моя помощь вам больше не потребуется. Когда Майкл Фуллертон приходит к выводу, что исполнитель хорош, события начинают развиваться своим естественным ходом. Он сказал мне, — вдруг призналась она, — что нисколько не огорчен сменой солиста. И что у вас неотшлифованный талант. Именно так он и выразился.
В общем, радостная Реджина Бодмен поехала домой, а я, тоже несказанно радуясь, смог отправиться на тайное свидание, которое мы с Эллой накануне днем назначили друг другу в парке на Итон-сквер.
Я не помню, как, покидая церковь, попрощался с Эриком или поблагодарил его, хотя, вероятно, сделал и то и другое. Зато чаепитие с Майклом Фуллертоном ясно стоит у меня перед глазами: я пил чай и ел клубнику, беседуя с ним о музыке, о страсти и о сомнениях юности. Потом появился фотограф из «Таймс» и сделал несколько моих снимков под дуновение легкого ветра в Грин-парке. Вот как это было.
Результаты появились через неделю, и первым их увидел не я, а Камилла Бодмен, которая лично явилась ко мне, чтобы показать их: в один прекрасный день в половине девятого утра я обнаружил ее у себя на пороге.
Она стояла, размахивая газетой:
— Здравствуй, дорогой! Ты чудный мальчик!
— Доброе утро, Камилла, — сказал я, не понимая, что она забыла у моей двери, а потом заметил газету. — Дай мне! — воскликнул я и сразу же проснулся.
— О, о, о! А волшебное слово?
— Не вредничай. Дай сюда! — Утренняя раздражительность в сочетании с волнением делали меня нетерпеливым.
— Я вообще ничего тебе не покажу, если ты будешь продолжать вести себя так грубо. Думаю, ты хотя бы можешь вежливо меня попросить и угостить чашечкой чая. Между прочим, я пол-Лондона прошла, чтобы тебе ее принести.
Это было не совсем так, но географические подробности никогда не смущали Камиллу.
— Ну хорошо, — сказала она, сдаваясь и надув при этом губы, поскольку я продолжал бесстрастно стоять в дверях. И протянула мне газету. А увидев мое довольное лицо, обняла так искренне, что я вспомнил, за что люблю ее, и сообщила мне, что я великолепен.
Именно так, конечно, я себя и чувствовал. Посвященная мне статья Майкла Фуллертона, озаглавленная «На небосвод восходит новая звезда», знаменовала собой конец войне, которую я вел с родителями за свое будущее, и победа оказалась на моей стороне.
Наша битва длилась вот уже два года, а за два месяца, прошедшие со дня окончания Оксфорда, стала жестокой и беспощадной. Сначала я объяснял, обхаживал их и так и сяк, а потом, признаюсь, перешел к оскорблениям. Родители отвечали — сначала спокойно, потом ледяным тоном, — что я импульсивный, безалаберный мальчишка, который сам не знает, что ему надо.
Я побежал в комнату для завтрака — Камилла следовала за мной по пятам, — и показал им эту статью, улюлюкая от радости, как школьник. Газета до сих пор у меня, я хранил ее все эти годы.
«Этот пылкий молодой человек, — писал Майкл Фуллертон, — наверняка покорит Лондон и весь мир. Временами сдержанная, временами страстная, часто вдохновенная, его игра удивительна для столь юного возраста».
Мама, надо отдать ей должное, заплакала. Отец пожал мне руку. Война окончилась.
Но больше всех прочих я хотел видеть Эллу и именно ее похвалу жаждал услышать сильнее, чем чью-либо еще. Я чувствовал себя охотничьей собакой, караулящей фазана. Позвонив на Честер-сквер, я попросил ее встретиться со мной через полчаса на лестнице Национальной галереи.
— Вышла статья, да? Он ее написал, так?
Я молчал.
— Я прямо сейчас побегу купить «Таймс». О боже, это же чудесно! Что он написал? Как получилась фотография?
Но я до последнего хранил атмосферу загадочности и произнес только:
— Жду тебя через полчаса.
— Конечно, любовь моя. Через полчаса.
Слыша голос Эллы, я забывал обо всех тревогах касательно нашего будущего. Она по-прежнему была несвободна. Возвращаясь на поезде из Корнуолла, мы на протяжении шести часов обсуждали сложившееся положение, а расстались, как было решено заранее, со сдержанной вежливостью, почти как чужие люди — нас не должны были видеть вместе. Элла просила не торопить события.
— Так будет лучше, — сказала она. — Мне надо все распутать постепенно. Я должна подумать не только о себе, но и о многих других: о Чарли, о Саре, о своих родителях, о семье. Пока никто не должен заподозрить о наших отношениях.
