От агиографии Одетт перешла к автобиографии, от которой, впрочем, редко отдалялась.
– Однажды у меня был концерт в Ниме. Друзья сказали, что в центре города в Капелле святой Евгении хранятся ее мощи. Конечно же, я пошла туда. Некрасивый серый фасад, стиснутый домами, сплошное разочарование. Вошла. У алтаря стояла на коленях девочка и горько плакала. Я спросила, о чем она плачет. Девочка, глотая слезы, ответила, что ее отец – протестант, а она не хочет, чтобы он попал в ад. «С чего вдруг твой папа отправится в ад?» – «Потому что протестанты убивали католиков, и за это все они прокляты…» Нет, ты только представь! Мать каждую неделю посылала дочку в церковь, чтобы поставить свечу перед статуей святой Евгении во спасение души мужа, хотя прошло уже больше четырехсот лет с тех пор, как гугеноты резали католиков на Михайлов день[81]. Малышка рыдала, поверив матери, что ее отца ждет преисподняя. Представь, каково?
Сын постановщика разнежился, согретый религиозными сказками. То есть их страшный смысл до него не доходил, он грелся в лучах звезды. Если Одетт, она же Евгения, приходится августейшей сестрой Мартине, вернее, Жозефине, значит, она родная тетка отпрыску Мартины-Жозефины, императрицы, супруги постановщика. Семья разрасталась на глазах. Лион, племянник звезды, по праву родства и сам становился небесным телом, «Лионом, его сиятельством» – полный кайф!
Одетт подвела итог:
– Музыкант – вечный мученик, заняться музыкой означает обречь себя на немыслимые страдания. Неважно, что именно ты играешь, сонату Баха или детскую песенку, если играешь по-настоящему, ты подвижник. Не признание, не телевидение, не инструмент делают тебя музыкантом, а чудовищный тяжкий труд. Моя бедная мама сто раз бы подумала, прежде чем отдать меня в музыкальную школу, если б знала, на какие муки обрекает дочь…
Одетт выдержала паузу. Потом произнесла:
– Может быть, поэтому и не захотела сразу называть меня Евгенией?
В то время как Одетт блистала и проповедовала в ресторане, в ее гримерной резвились два шаловливых ангела.
Оставшись одни в Театре, две молоденькие ассистентки решили тайком примерить платье Одетт haute couture. Тихонько проникли в гримерную – чтобы выкрасть ключ, магии не потребовалось, он всегда висел на одном и том же месте в кабинете помощника режиссера, – вытащили из чехла творение Жана Поля Готье и сразу превратились в топ-моделей и сногсшибательных див.
Увлекательная игра, тело радуется, душа поет.
Белый шелк расшит серебряной нитью и стразами. Подол до полу, облегающий лиф, расклешенная юбка. Даже просто взглянуть на такую красоту – одно удовольствие. Нижняя юбка – белая, плотная, раструбом. Рукава по краям обшиты белоснежным мехом горностая или соболя – девушки совсем не разбирались в мехах. Жаль, что застегивается до самой шеи, им бы так пошло декольте: обнаженные плечи, тесный корсаж…
Первая ассистентка, значительно крупнее Одетт, с трудом влезла в платье. Нужно снять лифчик, без него лучше. Девушка на цыпочках подошла к большому зеркалу в глубине гримерной. Глаза разгорелись при виде себя – такой красавицы, обе девчонки рассмеялись от удовольствия. Теперь ты примерь. Вторая ассистентка мелкая, хрупкая, ей платье Одетт как раз впору, и даже белые кожаные туфли на платформе подошли. Она распустила волосы – в таком наряде иначе нельзя, – хотя обычно приходила на работу в Театр со строгой прической. И снова радостный смех своему прекрасному отражению. Зеркальце, зеркальце, я ль на свете всех милее? Хочу примерить еще разок, и я хочу, ответь мне, зеркальце! Постой, я вот тут поправлю и здесь тоже, немного румян, смотри, Одетт забыла косметичку, возьму черный карандаш для бровей, нет, перечернила, мне так не идет, сейчас заплачу, попробуй надень цепочку, сними, лучше бы найти колье, черт, вот бы сюда мои серьги, ничего, и без них отлично… Девушки опьянели от восхищения собой и друг другом, вертелись перед зеркалом, вальсировали. Замри, я сниму тебя на мобильный, и ты меня тоже, давай! Безудержный хохот. Нестерпимая красота.
Так они играли не меньше часа. Внезапно в дверь гримерной постучали. Девушки вздрогнули, перепугались:
– Кто там?
Двое рабочих сцены и помреж задержались в большом зале, возились с черным занавесом, скрывающим кулисы. Думали, что в Театре нет никого, кроме них. Уходя, собрались запереть все двери, как вдруг услыхали шорох в гримерной. Испугались не меньше ассистенток, тоже спросили:
– Кто там?
Попытались войти. Но девушки хором крикнули:
– Нет! Нельзя!
Их ведь застигли полуголыми в гримерной Одетт, когда они тайком примеряли первоклассное платье, играли в принцесс и веселились, как школьницы…
– Нет! Не входите!
Первая ассистентка призналась:
– Не бойтесь, это я…
– Ты? А мы-то думали, кто там шуршит? Что ты там делаешь?
Правду говорить легко и приятно:
– Мы меряем платье…
Рабочие сцены, с надеждой:
– Можно взглянуть?
Ассистентки, с возмущением:
– Ни в коем случае!
Девушки захихикали, мужчины за дверью заржали, но не так весело и непринужденно.
– Жалко вам, что ли? Подумаешь, недотроги!
– Ни в коем случае!
Помреж в Театре – женщина, и на этот раз она не была солидарна с рабочим классом.
– Ну я-то могу войти?
Женская солидарность победила, помрежа впустили. Она протиснулась в приоткрытую дверь. Мужчины из принципа сделали вид, будто вломятся вслед за ней, однако тут же признали свое поражение. Раздетые телки за дверью их заводили, с обеих сторон посыпались глупые шутки, колкости, заигрывания. Парни наседали, девицы притворно пугались. Однако сильный пол удерживался от скабрезностей и откровенных домогательств, в наше время лучше быть осторожным, не то огребешь.
В конце концов рабочие сцены окончательно сдались и ушли пить пиво. А три девочки стали заново примерять белое платье. Теперь его надела помреж. Снова праздник, смех, танцы – замри, я фотографирую! Пока парни в бистро смотрели по телику унылый футбольный матч, в гримерной Театра развернулось великолепное действо во славу телесной красоты и высокой моды.
Три девицы устали играть в моделей, оделись, спрятали шелковое платье в чехол, заперли гримерную и скрылись – никто нас не видел, никто не слышал, а мы никому не скажем, ни Одетт, ни постановщику.
Черт! Ему-то сказать придется, ведь это он попросил нас взглянуть на платье и невольно, сам того не желая, подал мысль примерить его…
Ассистентки договорились, что отчитаются перед начальством, сообщив, что Одетт едва ли сможет передвигаться по сцене в таком громоздком платье: шитье тяжелое и шлейф слишком длинный, а она сейчас слабенькая, плохо себя чувствует, верно? Так что срочно ищите для Одетт другой наряд.
