Латифа в отчаянии смотрит на меня, словно просит прощение за предательство, и после минутного молчания отвечает:
— Я действительно иногда об этом думала, но мой муж не хотел иметь детей.
Публика перешептывается. Юная адвокатесса спешит прокомментировать сенсационное откровение:
— Надеюсь, суд начинает понимать, что за этим делом кроется семейная драма…
Она вновь обращается к Латифе:
— А не замечали ли вы со стороны вашего мужа ничего, так сказать, подозрительного по отношению к детям, девочкам или мальчикам?
Латифа восклицает:
— Нет! Никогда! Клянусь, никогда! Я уверена, что все обвинения против него лживы!
В зале поднимается волнение. Родители вскакивают и выкрикивают:
— Позор! Мерзавка! Наши дети нам все рассказали!
Воспользовавшись суматохой, я тихо спрашиваю у Латифы:
— Как ты попалась в эту ловушку?
— Дорогой, это все, что я могла для тебя сделать. И адвокат Патаки мне советовала дать показания. Прости меня.
Председатель стучит молотком:
— Прошу тишины!
Латифа всхлипывает и шепчет:
— Я безумно устала. Пойми, мне лучше не вмешиваться. Надеюсь, что все окончится хорошо.
В зале восстанавливается порядок, и адвокат продолжает допрос.
— Последний вопрос, мадам. Вы еще хотите иметь детей?
— Думаю, да.
— И вы по-прежнему желаете иметь детей… от обвиняемого?
Выдержав минутную паузу, моя красавица-жена опускает глаза и вздыхает:
— Полагаю, это уже невозможно.
Она выходит из зала заседаний, даже не обернувшись в мою сторону. Все меня покинули. Я словно присутствую на собственных похоронах, а малолетняя адвокатесса произносит надгробную речь:
— Человек этот, бесспорно, виновен, но я прошу уважаемый суд учесть смягчающие обстоятельства, не забывать, что обвиняемый был, по-видимому, хорошим мужем. Полагаю, его случаем должны заняться специалисты, ибо только профессионалы могут выявить психологические патологии, помешавшие ему стать отцом и приведшие к насилию над Амандиной и другими детьми.
— Сука.
Я выругался негромко, но достаточно внятно. В зале повисла тишина. Чтобы никто не подумал, что ослышался, я усилием воли сбрасываю с себя оцепенение и спокойно обращаюсь к председателю:
— Госпожа председатель, заткните эту суку и предоставьте мне слово, я ведь имею право высказаться.
Девчушка на трибуне корчит обиженную гримасу. Она явно ищет подходящие слова и наконец выпаливает:
— А чего вы обзываете мою подружку?
Потом торжественно, хотя и неуверенно продолжает:
— Но мы представляем демо… кратический суд, и вы можете сказать несколько слов.
— Благодарю вас, госпожа председатель, я буду краток.
Я поворачиваюсь лицом к залу и учтиво чеканю:
— Я хочу вам сказать, маленькие придурки…
Мои слова прерывает свист и стук председательского молотка:
— Тишина, тишина…
Я решил идти до конца.
— Я хочу вам сказать, сопляки, недочеловеки, хочу донести до вас, сборище маленьких отморозков, глотающих с попущения родителей все, чем кормит вас телевизор…
На этот раз в возмущенном хоре преобладают взрослые голоса.
— Я хочу, чтобы вы поняли, недоноски, которым лучше бы сидеть за партой и помалкивать, нести наказания за ваши пакости и иногда получать награды за добрые поступки…
Зал затих. Некоторые дети начинают улыбаться. Поток ругательств веселит их, как цирковой номер столетней давности. Теперь эти идиоты слушают мою яростную речь с довольными лицами.
— Я не прикасался ни к маленькой дуре Амандине, ни к другим четырнадцати идиотам. Потому что ничто не интересует меня меньше, чем ребенок. Вы для меня не люди, вы личинки, я вас не трону, только не лезьте в мою взрослую жизнь, сложную, запутанную, трагичную; пусть даже разрушенная, она бесконечно прекрасней вашего младенческого кривлянья. Для меня вас не существует, четырнадцати детей не существует, Амандины не существует. Мне бы и в голову не пришло их трахать! Да было бы кого!
После ухода Латифы мне наплевать на приличия. Я хочу только проинформировать этих тварей о моей точке зрения. Твари смотрят на меня как на весьма забавное существо. В первом ряду толстяк лет десяти разинул от удивления слюнявый рот. Вид у него такой глупый, что я вдруг осознаю всю бессмысленность каких-либо объяснений. Я для него просто одно из множества развлечений, какими его балуют с пеленок. Тщетность усилий предстает передо мною со всей очевидностью, и я устало вздыхаю:
— Я просто курил.
Воцаряется тишина. Адвокатессе не терпится меня потопить, и она замечает:
— Не слишком-то вы заботитесь о здоровье детей.
— А с чего бы мне о них заботиться, если они меня не уважают?
Зал разражается смехом. К барьеру выходит прокурор.
— Месье, предоставим решение вопроса о вашей виновности суду взрослых. Поговорим о сигарете. Даже будучи законченным извращенцем, вы, наверное, не лишены каких-то человеческих чувств. И вы можете смягчить свой приговор. Признайтесь, что уважаете детей, что готовы поддержать молодую жизнь. Неужели вас не вдохновляет великолепный поступок Дезире? Весь мир считал его преступником, но он сумел заслужить свободу словами «Да будет жизнь». А вы на что способны ради свободы?
Вот в чем вопрос. Я мог бы объяснить, на чем основывается мое несогласие с Джонсоном: обожествление невинности есть ключевая ошибка. Но такими рассуждениями я лишь нанесу себе еще больший вред. Председательша уставилась на меня, засунув палец в рот. Я устало говорю ей:
— Пусть меня уведут.
Я покидаю зал под конвоем охранников, так ничего и не прибавив.
В вестибюле маячит мой настоящий адвокат, Марен Патаки. Она обещала прийти на заседание, но, как всегда, опоздала. Что ж, пожалуй, так оно и лучше. С такой бездарной защитницей у меня нет никаких шансов выкарабкаться. Я все потерял — работу, жену, честь. И в этой пустыне ничтожество моего адвоката вдруг предстало передо мною как закономерность человеческого существования. Я пал жертвой не заговора темных сил, а естественного стечения глупостей.
Стыд неведом Марен Патаки. Она бросает мне:
— Вы выступили из рук вон плохо!
— Неужели?
— Да. Вас очень тяжело защищать. Дети правы: сделайте что-нибудь, совершите поступок, как Дезире!
Так это я, оказывается, должен работать за нее, я должен сам доказывать свою невиновность, подобно ее самому знаменитому клиенту.
