— Я думаю, что мне не хватит денег на покупку всего журнала, поэтому я возьму только обложку. Если это возможно.
Она исследовала глубину своего темно-синего, как полночь, кошелька и стала доставать оттуда монеты, по одной выкладывая их на прилавок перед газетчиком, вытирая при этом слезы тыльной стороной руки. Он начал было объяснять, что нельзя купить только обложку журнала, но быстро сдался перед Амандиниными аргументами.
— Ну, только за обложку, это будет сорок су. Здесь более чем достаточно.
Он подвинул к ней две монеты. Достал носовой платок из кармана, предложил ей, но она покачала головой. Еще одну слезу вытерла рукой и улыбнулась.
— Это все?
— Да, все.
— Тогда я заверну это для вас.
Он тщательно обернул обложку половиной газеты, подогнул углы, все еще глядя на Амандину. Протянул ей.
— Спасибо, мсье. Это моя мама.
— Для вашей мамы, понимаю. Ну, я надеюсь, она будет…
— Нет, мсье. Это моя мама. Дама на фото — моя мама.
Вернувшись в спальню, Амандина попросила сестру Женевьеву дать ей пару булавок. Объяснила ей свою проблему и в тот же вечер после молитвы Женевьева подошла к Амандине с портновской подушечкой. Вместе они прикрепили обложку с Хеди Ламарр над Амандининой кроватью. Отошли назад, полюбоваться творением своих рук, и некоторые ближайшие девочки подошли посмотреть тоже.
— Это моя мама. Разве она не прекрасна?
Две младшие девочки издали вздох восхищения, но одна из старших начала смеяться. Позвала своих подружек полюбоваться Амандининой «мамой». Вскоре все девочки столпились возле кровати, разглядывая фото, принимая театральные позы, выпячивая губы, тараща глаза, веселясь, как над хорошей шуткой. Все еще смеясь, одна из них схватила Амандину на руки и стала прыгать вокруг нее, крича:
— У тебя нет мамы, а если бы она была, она никогда бы так не выглядела. Она была бы коротенькая, как эльф, а волосы у нее были бы как у дикаря.
— И вытаращенные печальные глаза…
— И она бы ходила как…
— И говорила как…
Они стали в круг вокруг Амандины и дразнили ее. Несмотря на то что Женевьева пыталась их остановить, хлопала руками, топала ногами, они запели песню, хихикая, каждая пыталась резко дернуть Амандину за волосы, и тогда она растолкала их, вспрыгнула на кровать, со слезами сорвала фото со стены и выбежала босиком в одной белой фланелевой ночной рубашке из дверей, в холл и вниз по лестнице. Выбежала во двор на лоджию, ее ноги едва касались замерзшего камня тротуара, она бежала, прижимая фотографию к груди, ее дыхание стало трудным и странные боли пронзили руки и плечи.
Для моего сердца гнев, наверное, хуже, чем бег. Конечно, гнев опаснее. Лучше, что я убежала. Я знаю, это лучше, что я убежала.
Она замедлила шаги, только когда поднялась по ступеням монастыря к кельям сестер. К своим комнатам. К Соланж.
— Что? Что ты сделала? Заходи, ты босиком, вся красная и вспотела.
Соланж подняла Амандину на руки, стянула одеяло с кровати, завернула ее, села на диван перед огнем и баюкала, целовала в лоб, в щеки, растирала ледяные ноги, пока они не порозовели.
— Ш-ш-ш, во-первых, перестань плакать и пойми, что ты в безопасности. И когда будешь готова, сможешь мне все рассказать. А теперь, что это такое?
Она взяла обложку журнала, все еще зажатую в левой руке Амандины.
— Это моя мама. Они не верили, что это моя мама, и они…
— Я поняла. Все хорошо.
Соланж положила обложку на стол, поглядела на Амандину.
— Почему ты думаешь, что это твоя мама?
— Потому, что я пошла в газетный киоск и просмотрела там все журналы и не могла найти ее ни в одном из них, но когда я увидела эту фотографию, я стала плакать. Я не плакала, когда смотрела на других. Только когда я увидела ее. Поэтому это должна быть она. Это должна быть она, Соланж.
— Я поняла.
Соланж снова прижала к себе Амандину, и они затихли.
— Ты тоже не веришь мне? — подняв голову с груди Соланж, спросила Амандина. — Ты не веришь, что она моя мама.
— Нет. Я не верю, что это она. И ты тоже. То, что ты придумывала, я должна была попытаться остановить еще давно, но я считала твои выдумки невинными. Я думала, ты понимала, что это твое воображение. Что ты должна была понимать разницу между тем, что понарошку и что реально. Воображать и мечтать — это прекрасно, но ты должна выйти из мечты. Ты должна вернуться назад из своих дневных и ночных снов, Амандина. Оставь дверь открытой.
— Какую дверь оставить открытой? Дверь куда? Я мечтаю, потому что здесь нет ничего реального для меня. Ничего реального, чего я хочу.
— Даже быть со мной? Путь, которым мы сейчас идем, реален. Путь, на котором мы всегда будем вместе, реален. Я жалею, что я не она, но я — это я. Я реальна, и я тебя люблю.
Как будто она не слышала Соланж, Амандина попросила:
— Не дашь ли ты мне немного писчей бумаги? Красивой бумаги с цветочками по углам. Фиалками или розами. Фиалками. И конверты тоже.
— Да. Фиалки. Конечно, куплю завтра.
— Я хочу вернуться сейчас.
— Нет, не надо. Я пойду и скажу Пауле, что произошло, я уверена, что Женевьева уже ей рассказала. Ложись сейчас в свою кровать и…
Но Амандина взяла из шкафа свой дождевик, проскользнула в него, порылась в обуви, чтобы найти свои сапожки.
— Я знаю дорогу назад, я не боюсь. Ни темноты, ни их.
Она открыла дверь, и Соланж ничего не сделала, чтобы ее остановить. Она вышла, закрыла дверь, снова ее открыла.
— Я тоже тебя люблю.
Дорогая мама,
Вы меня не знаете. Я думаю, мы никогда не встречались. На самом деле мы встречались, но это было, когда я была очень маленькая и думала, что Вы тоже очень маленькая. Я думала, что Вы, может быть, потеряли меня и хотите знать обо мне. Я не хочу, чтобы Вы волновались, и подумала, что мне следовало бы написать Вам и сказать, что у меня все в порядке. У меня все хорошо. Меня зовут Амандина. Я Ваша дочь.
Мне почти восемь, у меня темные волосы, кудрявые и длинные, и почти все время заплетены в косы сестрой Женевьевой. Соланж заплетала мне косы, когда я была маленькая, но теперь, когда я живу в дортуаре, это делает сестра Женевьева. Соланж мне как старшая сестра, тетя и учительница, но больше всего она мой лучший друг. После Вас и Иисуса я больше всех люблю Соланж. И Филиппа тоже. Я расскажу Вам о Филиппе, когда мы увидимся. У его бабушки были голубые волосы.
Я ничего не сказала о цвете моих глаз, потому что он меняется. Они то похожи на серые, но очень темные или почти синие, как выглядит небо ночью. Но не точно. Соланж говорит, что они были цвета сердцевины ириса, цвета глубоко внутри. Но не точно так. Я не большая и не маленькая для восьми лет. Ну, может быть, немного маленькая.
