— Хорошенько подумай, кого ты по-настоящему предаешь из-за этой тупой верности вашей дружбе.
На улице мне стало лучше. Я набрала полные легкие холодного воздуха и разглядывала людей, проходивших мимо. Молодая мать в кресле-каталке с новорожденным младенцем в руках. Седой старик, толкающий перед собой «ходунки» с букетиком тюльпанов в корзинке. Парень, спрятавшийся под черной шапкой, с экзотической татуировкой на шее. Таксисты с красными, надутыми лицами, которые дурачились друг с другом. Я вспомнила тот день, когда, сияя от гордости, выходила из больницы с маленькой Аннабель. Михел встречал меня, светясь от счастья, с неестественно огромным букетом красных роз, а медсестры шептали мне, что я должна радоваться, ведь у меня такой хороший муж, и далеко не все такие. А я и радовалась. Я была уверена, что рождение нашей дочери еще больше укрепит нашу любовь, что больше ничто не проскользнет между нами. Что же случилось с нами и нашими красивыми обещаниями? Куда делось чувство той душевной привязанности? Мне вдруг ужасно захотелось оказаться рядом с Михелом, таким, каким он был раньше, когда мы еще могли по-настоящему разговаривать друг с другом, не бросаясь сразу же в оборонительно-наступательные операции. Тот, прежний Михел обязательно помог бы мне. Убедил бы меня, что честность прежде всего, несмотря на последствия, которые она может вызвать, и если наши друзья в результате отвернутся от нас, значит, они не стоят нашей дружбы. Но, с другой стороны, я обещала молчать. Я не имела права передавать полиции такие вещи, выдавать своих друзей, ведь они сами решили сохранять в тайне отношения Ханнеке и Эверта. Если они посчитали, что эти отношения не связаны с происшедшим, кто я такая, чтобы сомневаться в этом?
Около постели Ханнеке собралось много народу. По обеим сторонам кровати сидели ее родители с покрасневшими от слез лицами, испуганно смотревшие на свою дочь и медицинские приспособления, окружавшие ее. Дети Ханнеке сидели на полу и увлеченно рисовали для мамы картинки. Я думала, что наша компания тоже должна быть здесь, но Бабетт, Симона и Патриции поблизости не наблюдалось. Я попросила извинения, на цыпочках подошла к Иво, который с отчаяньем на лице сидел рядом с тещей, и шепотом спросила его, где все.
Наступила странная, напряженная тишина, испугавшая меня. Я хотела положить ему на плечо руку, но он внезапно отшатнулся, и моя рука повисла в воздухе. Он отвел от меня взгляд, на скулах заходили желваки.
— Тебе лучше уйти, Карен, оставь нас в покое, — прошептал он с затаенной ненавистью.
— Что? — переспросила я.
— Уходи. Ты решила выболтать нашу тайну. Предать нас. Тебе здесь больше нечего делать.
— Боже мой, Иво, это неправда. Клянусь, это не так…
Я посмотрела на родителей Ханнеке, которые сидели, опустив глаза, на Мейса и Анну, продолжавших спокойно рисовать. Иво махнул на меня рукой, как будто отогнал надоевшую муху. Казалось, земля уходит у меня из-под ног.
Я склонилась над Ханнеке и осторожно поцеловала ее.
— Я все время думаю о тебе, милая Хан. Возвращайся к нам скорее.
Я неловко пробралась мимо детей и вышла из комнаты.
20
Эверт был зол на весь свет, особенно на своего лучшего друга Симона, который против его воли отдал его в больницу, и на Бабетт, которая, сразу же после возвращения, по совету психиатра Эверта и всех нас написала заявление на его госпитализацию, в результате чего он должен был находиться в больнице как минимум три недели. После принятия этого решения санитары увели Эверта, который ругался и плевался.
Поначалу мы навещали его по очереди, онемев от неловкости, сидели напротив него в комнате для посещений, он хмуро курил одну сигарету за другой, а когда мы собирались уходить, умолял забрать его отсюда домой, к жене и детям, и плакал, как ужасно все разладилось. Он боялся умереть, был уверен, что его здесь пытаются отравить, что все это — один большой заговор. Смотреть на него было ужасно. Каждый раз, когда мы уезжали и оставляли его в полном отчаянии, мы и сами были в шоке, и нам казалось, что лучше было бы все-таки забрать его оттуда.
Анжела, прямо как мать Тереза, заботилась о Бабетт, пока Эверт был в больнице. Она отправляла детей в школу и забирала их домой, возила Бабетт на машине по всяким ее делам, помогла найти хорошего психолога, чтобы вправить мозги самой Бабетт, готовила каждый вечер еду на две семьи и таскала Бабетт с собой на все дни рождения, вечеринки, в гости, в спортшколу, на теннисный корт и на йогу. Мы с Ханнеке удивлялись, как Анжела полностью растворилась в жертвенном чувстве к Бабетт.
— Смотри, они просто влюблены друг в друга, — постоянно замечала Ханнеке, когда мы видели, как они пьют кофе в «Верди» или вместе появляются на какой-нибудь вечеринке. Анжела стала даже внешне походить на Бабетт. Она выкрасила светлые пряди в волосах, сбросила несколько кило и стала вдруг носить кофточки с глубоким вырезом, такие же черные брюки в обтяжку, короткие юбки и высокие сапоги. Они все время уединялись от других, к большому огорчению Патриции, которая до госпитализации Эверта была лучшей подругой Анжелы.
— Она прямо как радаром улавливает бедолаг, — ворчала она на пасхальной ярмарке в школе, где Бабетт и Анжела опять появились вместе, в согласованной друг с другом одежде. — Ей надо принять участие в чужом горе, потому что мало событий в собственной жизни. Теперь у нее появилось занятие. Ее цель теперь — спасать Бабетт!
Я задавалась вопросом, не было ли это тайной ревностью со стороны Патриции, потому что Бабетт выбрала именно Анжелу в качестве опоры и поддержки? Ведь мы все хотели давать Бабетт советы, помогать ей во всем и чувствовать при этом, что делаем доброе дело.
В то время как к Эверту приходило все меньше посетителей, Бабетт окружало на разнообразных социальных мероприятиях все больше сочувствующих ей людей. Все хотели узнать, как дела у Эверта, но никто не отваживался спросить это у него самого, используя в качестве оправдания, что они не могут вынести его гнев и его страх. Мы и сами с трудом выносили все это. И выдумывали для оправдания прекрасные причины. Так, мы считали, что «теперь дело за ним», что «наши посещения только выводят его из себя» и что «кажется, он и сам не хочет выздоравливать».
Ханнеке считала, что все это — ерунда, и была единственной, кто наряду с Бабетт регулярно продолжала навещать Эверта, чтобы вместе с ним поработать над эскизами, которые она сделала для его нового магазина. В конце концов, он был хозяин, и она отказывалась ставить на нем крест. Общение с ней, их разговоры возвращали его к реальности, придавали смысл его существованию, и он будет вечно благодарен ей за это. Так Эверт говорил после выписки из психиатрического отделения, где провел шесть недель. Он благодарил нас всех за оказанную поддержку и прославлял нашу дружбу, которая сопровождала его на протяжении всего тяжелого периода, но мы-то знали ох как хорошо, что, честно говоря, бросили его, потому что понятия не имели, что делать с ним и его чертовой болезнью.
Эверт снова был дома, но это уже не был прежний Эверт, энергичный веселый балагур. Из-за лекарств, которые он еще долгое время должен был принимать, он стал вялым и тихим. В его обществе стало неуютно находиться, потому что он или молчал, или задавал странные вопросы, от которых мы начинали чувствовать себя не в своей тарелке. Его присутствие нас угнетало, разговоры становились вымученными и тяжеловесными, но никто не осмеливался возражать ему, боясь или обидеть его, или самому быть им обиженным.
