покатился от хохота и свалился у меня с плеча.
– В одной связке! – всхлипывал он, хватаясь за живот. – О-ха-ха! Орре баба! В связке! Это же надо!
Филин впился мне в плечо крохотными коготками, ухнул и захлопал крыльями, словно тоже хохотал.
– Сэры! Мне запрещено озвучивать своё веселье! Имейте снисхождение! – Констебль надулся и покраснел, аж на глазах слёзы выступили, словно ему стоило неимоверных усилий сдерживать смех. – Подумайте о моем кардиоторацине! О моем дуоденумнямнямняме!
– Погоди, погоди! Давай зададим подозреваемой ещё хоть один вопрос! – простонал Будху, всё ещё катаясь по земле и утирая глаза. – А то вдруг от неё исходит угроза нашей безопасности!
Было ясно, что никакие такие угрозы его не волнуют и ему просто хочется услышать ещё один анекдот про бананы, но у констебля были другие планы. А может, он просто хотел защитить свои внутренние органы от смехучей болезни.
Констебль вытащил из нагрудного кармана другой блокнот, ещё тоньше первого. Театральным жестом повернул блокнот ко мне и начал листать. На каждой странице был коряво нарисован человечек с руками-спичками, глазами в кучку, носом набекрень и, насколько я сумела разглядеть, с одним ухом. Полисмен быстро перелистнул страницы, и спичечная фигурка не только стала выше ростом, но и затанцевала.
– Очень… гм… артистично! – одобрила я. – Как будто он сам двигается. Здорово.
– На мой стиль повлиял один художник из двухмерного измерения, – сказал полисмен, листая дальше. Видно, похвала ему понравилась.
– А, знаю! – Я вспомнила, как на уроке изобразительного искусства рассказывали о художнике, который на портретах рисовал глаза на месте носа и тому подобное. – Пикассо!
– У-у-у! – загудел, как сирена, полисмен. – Нет, это Ван Гог! Разве не ясно? У него же всего одно ухо!
Я смущённо переглянулась с Будху. Интересно, связано ли это как-то с контрольными вопросами? Филин несколько раз гулко ухнул. Кажется, уснул у меня на плече. Мне стало не по себе – а вдруг он, восседая там, обделается?
На заднем сиденье тихо пискнула Найя. Бедняжка, видно, изнемогает от жары.
– Что ты сказала? – Констебль выразительно потянулся к наручникам.
– Просто задумалась. Мне очень нравится ваш художественный стиль! – отважилась я, вытирая пот, струившийся по шее. – Символизм! Метафоры! Э… гм… одноухость!
Констебль удовлетворённо пригладил усы.
– Ну ладно, подозреваемая. Задам тебе ещё один вопрос, прежде чем отвести на допрос. – Он обернулся к обезьянчику – тот, похоже, хотел что-то сказать. – И прошу вас, сэр, не подсказывать ей! Если вы считаете, что она несёт угрозу безопасности, я обязан это расследовать!
Будху слегка пожал плечами и уселся на приборную панель, скрестив ноги, опустив руки на колени и сложив пальцы колечком. Несколько раз глубоко вздохнул и издал звук «Ооооммм».
– Что ты делаешь? – шикнула я на медитирующую обезьяну.
– Ачха, вхожу в контакт с твоим сознанием, яар, – шёпотом отозвался капитан, не открывая глаз. – Чтобы помочь с ответом.
Я выпучила глаза. Эта обезьянка то изображает чопорного сноба с английским акцентом, то ведёт себя как слившийся воедино со вселенной мастер йоги. Я никак не могла его понять, но, опять-таки, он ведь говорящая обезьяна, так что мы с ним, видимо, находимся в одном пространстве – там, где ничто не поддаётся разумному объяснению.
Констебль прочистил горло, ещё раз пролистал блокнот, и спичечная фигурка опять заплясала.
– Братьев и сестёр нет у меня, но отец этого человека – сын моего отца.
– А можно ещё один вопрос про бананы? – спросила я.
– Подозреваемая, это твой последний шанс, – рявкнул констебль.
Я украдкой взглянула на обезьяньего капитана. Он, как был со скрещёнными ногами, так и умудрился как-то перевернуться головой вниз. Приоткрыл один глаз и уголком рта стал шептать ответы:
– Долька! Пара шлёпанцев! Отстой!
– Это не про бананы! – отмахнулась я.
– Тьфу, гром и молния!
– Сэр, прошу вас! – возмущённо возопил констебль. – Позвольте подозреваемой самой отвечать на контрольные вопросы!
Я задумалась над вопросом полисмена. Он показался знакомым – то ли я его уже слышала от Нико, то ли читала в одной из его книг. Нет, не помню. Значит, надо включать логику. Братьев и сестёр у него нет, значит, он единственный ребенок. Выходит, отец того спичечного человечка из блокнота – сын отца констебля? Или это одна из тех загадок, где хирургом была его мама? Нет, ерунда какая-то. Я прикусила губу, прикидывая, как выглядит семейное древо. И тут меня осенило:
– Это ваш сын!
Полисмен долго, мучительно долго листал блокнот, переворачивая его то так, то эдак.
– Она отгадала! Отгадала, старик! – Обезьянка Будху очнулся от медитации и снова заговорил начальственным тоном. Филин Бхутум проснулся и ухнул. – Я сразу узнал маленького констебль-сахиба! – продолжал Будху. – Чёрт возьми, одно ухо! Роскошные одежды! Летящий танец! Абсолютный, чистый гений!
Констебль обиделся:
– У моего сына два уха, сэр. Это было художественное допущение.
– Ну конечно, а то как же! Художественное допущение! Ещё скажи – художественный допуск! И художественные права! И художественная кредитка! И художественный бумажник! И художественные три гроша в кармане!
Я ткнула обезьянку локтем в бок, чтобы остановить поток слов.
Констебль громко хмыкнул и отдал честь.
– Ну ладно. Будем считать, ты справилась. Провожу тебя через ворота в регистрационное бюро.
– Не волнуйся, Генри Хиггинс! Нет нужды париться, шеф! Я всё улажу! – Капитан Будху вскочил на мотоциклетный руль авторикши, а филин Бхутум больно впился когтями в моё левое плечо. – У меня ещё остались вопросы к этой претендентке… э-э, шпионке… э-э, подозреваемой! Всё-таки, наверно, придётся отвести её в комнату с ватными палочками!
Обезьянчик слегка подмигнул мне. Ничего не умеет скрывать! К счастью, обиженный констебль ничего не заметил, он так и остался стоять с рукой у виска.
– Скажи ему «вольно» или что-нибудь вроде этого, – прошептала я.
– Арре, сей момент. Благодарю, яар. – Обезьяний капитан ответно отсалютовал констеблю, и бедняга наконец смог опустить руку. Будху, опередив меня, нажал пусковую кнопку авторикши, и мотор загудел.
Констебль принялся отпирать бесчисленные замки на сетчатом заборе. К некоторым подходили ключи из огромной связки, прицепленной к его карману. Другие были кодовыми, он открывал их, сначала пробормотав комбинацию цифр про себя, словно ребёнок, который не умеет читать, не шевеля губами. Под конец полисмен окинул взглядом сухой газон, что-то выискивая. После пары неудачных попыток он наклонился и выудил из травы что-то мелкое, полосатое, жужжащее. Пчела!
– Ага, попалась! – завопил полицейский и оторвал пчеле крылышко. Я взвизгнула. Но не так громко, как пчела: та издала леденящий душу вопль, достойный скорее лохматого зверя, чем мелкого насекомого.
Найя тихо вскрикнула. А пчела завыла, завопила во всё своё чудовищное горло.
Полисмен вставил полупрозрачное
