стала акушеркой в надежде ухаживать за женщинами по-доброму и без спешки, но когда госпиталь едва не лопался от поступающих рожениц, работать так было практически невозможно. Дни и ночи сливались в одну размытую картинку. К концу каждого дежурства я едва могла вспомнить имена и особенности состояния женщин, с которыми встретилась в начале. Некоторые из моих старших коллег не обращали внимания на неразбериху, держась независимо и спокойно, но как бы я ни старалась следовать их примеру, все равно чувствовала себя изношенным винтиком в гигантской машине. У меня появилось неприятное чувство, что мы просто пропускаем через себя женщин, а не ухаживаем за ними, и чувство это тяжелым грузом лежало на душе.
В то ноябрьское утро я только-только надела форму и мысленно готовилась к предстоящему дежурству, когда услышала что-то вроде плача голодного младенца, звучавшего в раздевалке за углом. Сердце подпрыгнуло у меня в груди, и я застыла на месте, соображая, в результате какой грандиозной ошибки младенец без сопровождения оказался в помещениях для персонала. Акушерство полно таких парадоксальных моментов: с одной стороны, вы повидали столько странностей, что вас уже ничем не удивить; с другой – потрясающий мир женщин продолжает порождать ситуации еще более невероятные. Плач раздался снова, на этот раз тише, и я пошла вдоль ряда шкафчиков, пока не обнаружила его источник.
Молоденькая акушерка сидела на краю скамьи, склонив голову, и рыдала. С этой девушкой, Тришей, мы уже пару раз встречались. Студенткой она проходила практику у нас в отделении, а недавно закончила учебу и получила диплом – спустя пару лет после меня. Она была одной из тех идеалисток, наивных и храбрых молоденьких женщин, которые приходят в акушерство сразу со школьной скамьи, и я припомнила, что в наши с ней редкие встречи она всегда держалась хоть и застенчиво, но с достоинством, и была неизменно добра к своим пациенткам.
Я подошла к ней, как подходят к раненому животному: осторожно, не поднимая глаз, немного боком, чтобы сразу дать понять – я не представляю угрозы. Склонившись к девушке, я увидела, что лицо у нее все красное, а слезы медленно текут по шее, от чего на вороте уже расплылось мокрое пятно. Было 7:26, самое начало смены, но она выглядела так, словно плакала тут уже много часов.
– Триша? – спросила я.
Она потерла глаза кулаками и поглядела на меня снизу вверх из-под облачка рыжеватых волос.
– Извините, – сказала она. – Мне очень неловко. Со мной все хорошо, правда. Вы идите.
– Может, я могла бы чем-то помочь?
– Просто… я так больше не могу. Не могу и все. Еще только захожу на работу с утра, как уже хочется…
Она икнула, содрогнувшись всей грудью.
– Хочется закричать и бегом броситься отсюда. У меня сердце из груди выпрыгивает, стоит попасть в родзал. Так тяжело не знать, что принесет следующий день.
Я посмотрела на Тришу, потом перевела взгляд на пол.
– Мы все так чувствуем, – ответила я.
– Я знаю, – ответила девушка, всхлипывая. – Это так ужасно, понимаете, я – вообще-то, очень спокойный человек, но у меня бессонница и все время снятся кошмары про то, как женщины умирают, и дети умирают, а я жму на тревожную кнопку, но никто не идет.
История, знакомая до боли – в последнее время подобные симптомы среди персонала встречались повсеместно, и я, в числе многих наших коллег, тоже все чаще видела кошмары, связанные с работой. Для акушерки, на которую взвалили слишком много, каждая ночь означает новый кошмар, и если он касается не ее пациенток, то ее самой – как она рожает ребенка в незнакомом помещении, в автобусе или в парке, без всякой помощи, и кровь течет у нее по ногам, а она совсем, совсем одна. После таких снов просыпаешься с зашкаливающим пульсом, перепуганная сигналом будильника, и понимаешь, что через пару часов тебе надо стоять у постели пациентки и делать вид, будто все под контролем.
Триша шмыгнула носом и утерла его тыльной стороной руки.
– Когда я рассказала старшей сестре, что со мной творится, что я была у врача, и он мне выписал антидепрессанты, она только засмеялась и ответила, что это правильно, потому что все остальные в отделении давно их принимают.
При этих словах слезы снова покатились у нее из глаз, и Триша закрыла лицо ладонями.
Я вспомнила, что как-то читала об американской акушерке по имени Сестра Утренняя Звезда: наполовину индианка из племени чероки и самопровозглашенная колдунья, она жила в горах Озарк и лечила травяными отварами, а также «целительным словом», помогая женщинам, нуждавшимся в ее руководстве. Я часто думала о Сестре Утренняя Звезда, сталкиваясь с пациентками, чьи эмоциональные проблемы перевешивали физические. Я обнаружила, что в подобных случаях взвешенные слова утешения и ободрения могут полностью преобразить ситуацию в их глазах. Хотя писать у меня получается лучше, чем говорить, я высоко ценю «целительное слово» и считаю его важным элементом акушерского ремесла.
Я поглядела на Тришу и подумала, что хочу найти для нее нужные слова, но в действительности сама нередко чувствую то же самое: мучительную тревогу, страх перед тем, что сейчас произойдет, и унижение, когда старший замечает твой страх и указывает на него. За первые, быстро пролетевшие, но очень нелегкие годы работы акушеркой, я поняла, что единственным лекарством от подобного отчаяния является жесткий принцип принуждения: вы продолжаете работать, дежурство за дежурством, терпите, перевариваете негативные чувства, пока однажды не поймете, что страх сменился равнодушием. Это равнодушие позволяет вам справляться дальше – но какой ценой?
– Триша, – начала я. – Один тот факт, что ты пришла сегодня на работу, показывает, что яйца у тебя покрепче, чем у большинства мужиков в этом мире. Ты выбрала такую работу, и ты ее делаешь. Подумай обо всех женщинах, которым ты помогла за три года, что училась, и за то время, что работаешь здесь после диплома. Сколько детей ты приняла?
Триша ответила, не поднимая головы:
– Восемьдесят два.
– Только подумай! Восемьдесят две жизни, которые ты привела в мир. На мой взгляд, это просто чудо! Ты могла бы работать в магазине, или в банке – где угодно, но ты выбрала это место, и работаешь здесь.
Триша подняла глаза, отбросила волосы с лица и решительно посмотрела мне в лицо.
– Больше не работаю.
Веки у нее были опухшие, но в голосе прорезалась стальная нотка.
– Я не могу так жить. Не могу делать это еще лет сорок, или пятьдесят, или сколько там надо, пока мне не разрешат, наконец, выйти на
