в комнате светлеет. Никто ничего не знает, никто ничего не узнает, даже он сам, ну, или почти. Да и на самом деле ничего не происходит, если не считать беззвездной ночи и шороха крыльев. Утром Марлоу приветствует Алексиса так, словно они не встречались со вчерашнего вечера, и это действительно является единственной возможной правдой. Остается лишь одно напоминание, это дыхание профессора, его утренний запах, и Алексис отворачивается, стараясь держаться подальше, чтобы ничего не ощущать.
* * *
Потрясенная увиденным и пережитым, Мадлен вышла за ворота фермы, не оборачиваясь, добрела до реки и уселась на берегу. Дождалась, пока сердце угомонится, и долго-долго впитывала в себя отражение воды. Прозрачность потока напоминала ей глаза сына. Некая мозаика из деталей, ничтожно малых и в то же время чрезвычайно важных, начинала складываться в ее голове. Вот тяжелая поступь этой глыбы по имени Марлоу, вот кристальный разум Алексиса. Осознавал ли профессор, с каким студентом он имел дело? Чего он хотел — закалить молодого человека трудностями и тем самым помочь ему созреть или же, напротив, защитить его, предоставить ему укрытие? Понял ли он, насколько сильно Алексис нуждался в доверии, в том, чтобы ему дали время расправить крылья? Не слишком ли он на него давил? Нащупал ли он его слабости? Считался ли он с ними? Воспользовался ли он ими?
Мадлен запуталась в этой сети смыслов. Возможно, она никогда не узнает ответов на свои вопросы. Но она догадывалась, что между профессором и студентом сложились отношения ужасающего неравенства. Отдавали ли они себе в этом отчет? Можно ли за такое наказывать? Может ли человек умереть от восхищения?
Спустя долгое время, когда глаза устали смотреть на бликующие волны и заслезились, Мадлен встала, стряхнула траву со своих джинсов и направилась к мосту: время пришло.
* * *
Алексис стоит на берегу реки и смотрит на дорогу, которая убегает далеко вперед. Руки коченеют, он прячет ладони в карманы куртки. Он чувствует, что замерзает на этом бесконечно зеленом просторе. С некоторых пор он бледнеет и худеет. Теряет в весе из-за книг и размышлений.
Ему следует уйти. Эта ферма — настоящая западня. Неистощимая энергия удерживает его там, и он, кажется, утратил всяческую способность действовать самостоятельно. Что-то снимает с него все защитные слои, оставляя безоружным. Что-то сдирает с него кору, обрывает листву со всех его ветвей, дыхание рассыпается в присутствии Марлоу, под взглядом Марлоу. Алексис больше не ощущает полета собственных мыслей. Что же представляет собой эта сила притяжения, которой не подобрать названия? Хорошая ли она? Плохая ли?
Он мог бы удалиться от прибрежной полосы, углубиться в лес, больше не оборачиваться. Но тропа узка, она зажата между рекой и фермой. Что останется от него, если он уйдет? Он ведь больше не посещает почти никаких занятий. Алексис понимает, что должен, но ноги отказываются нести его туда. Возвращаясь в студенческий городок, он отсиживается в своей комнате. Что он скажет отцу, если дела и дальше пойдут вот так? А ведь отец рано или поздно заметит неладное. Что, если Алексис провалит экзамены, ведь занимается он только одним предметом? Ветер шелестит в верхушках деревьев. Зачарованный Алексис, чьи мечты и надежды окрасились невозможной двойственностью, делает шаг за шагом по дороге, которая вырисовывается перед ним. Ему вдруг хочется поговорить с матерью. Его вдруг охватывает ностальгия по запахам детства, по теплу родного дома. Кто он такой, вне своей мальчишеской кожи, вне своих привычных стен? В это самое мгновение Алексису кажется, что он всю жизнь топчется на месте. Он двигается по нити, по натянутым струнам виолончели, по кромке, по гофрированной бумаге. Запущенный, точно снаряд, в инертность существования, подбитый силой чужой гравитации. Он продолжает свое вращение по орбите, которая уже не является его орбитой. Как освободиться от этих законов тяготения? Сможет ли он дойти до моря?
* * *
Мадлен идет вперед, устремляя напряженный взгляд на горизонт.
Цветы раскрываются навстречу солнцу.
Вокруг тепло.
Очертания дрожат, а ее мышцы напрягаются.
Вкус соли на губе перемешивается с запахом реки.
Мадлен гадает, как сложилась бы жизнь сына, если бы она, мать, не пустила все на самотек. Сумела бы она узнать, что он ходит гулять вдоль берега? Должна ли она была установить за ним слежку? Возможно, если бы она дошла за ним досюда украдкой, он чувствовал бы присутствие матери за своей спиной и не осмелился бы залезть на парапет, а просто перешел бы мост; несмотря на внутренние колебания, шагал бы по зеленым лесам и, кто знает, добрался бы до самой синевы моря. Как бы ей хотелось, чтобы все сложилось именно так. О, как бы ей хотелось этого. Чтобы он позволил себе теряться в километрах, обретать легкость, минуя границу за границей. О да, это было бы так замечательно — время от времени получать имейл или даже почтовую открытку со словами: мам у меня все отлично, я чувствую себя живым, я только что перешел через Атласскую пустыню, я обследовал берега Индийского океана, я взошел на Килиманджаро, я пересек степи, я видел Тадж-Махал, я взобрался на Мачу-Пикчу, мир так красив, он у моих ног, я ищу свое место в жизни, я иду к себе. Думал ли он об этом когда-нибудь? Решился ли бы на такое? Смогли бы вот так сняться с якоря?
Она резко останавливается. Вдалеке показался мост, вздымающаяся конструкция которого четко выделяется на фоне летнего неба. В течение нескольких секунд Мадлен разглядывает его, затаив дыхание. Затем спускается на берег.
* * *
Ноэми толкает кладбищенскую калитку и вскачь несется по аллеям. День в садике только что закончился. Поправив цветы в вазе на одной из соседних могил, девочка подлетает к могиле брата.
Садится подле него.
— Ку-ку, Алессис, это я.
Никакого отклика под ее маленькими ногами.
— Ау, ты где?
Фу, до чего она глупа. Разумеется, он здесь. Хотя… Может быть, однажды он все-таки уйдет?
Душа Алексиса под землей трепещет, насколько можно передать этим словом то неуловимое движение, которое приподнимает его кверху.
— О, ну наконец-то. Какой ты соня.
Но сегодня Алексису трудно удерживаться на поверхности. Что-то утягивает его на глубину. Он отключается.
— Поняла, хорошо-хорошо. Спи.
Ноэми играет с травинкой. Должно быть, смерть — это очень утомительно. Она мысленно ставит себя на место брата. Там, внизу, точно нет ничего интересного, сплошная скука. От одной мысли об этом Ноэми одолевает зевота.
Девочка принимается петь. Эту песенку напевала ей мама, когда
