а я была не в состоянии обойти их стороной.
Ощущения меня терзали самые что ни на есть противоречивые. То я начинала думать: Бог троицу любит, и теперь все обязательно будет в порядке, нас же не случайно осталось всего двое в группе, наверное, это какой-то знак свыше; я думала — наверное, он повзрослел и теперь уже ничего и никогда не скажет мне зря, вышло время извечных пробных шариков, и… ведь он хороший, может, не слишком тактичный, но хороший, должен же он отвечать за свои слова. А потом мне начинало казаться: Бог троицу любит, и все повторится снова, и снова кто-нибудь обязательно просто пройдет мимо и тихонечко дунет в нашу сторону, и все развалится, все рассеется бесследно, теперь уже навсегда.
Но вопроса о том, дождалась ли я наконец своего часа или в очередной раз попала в пересменку, я для себя так и не решила.
Мы стали гораздо чаще видеться. Опять бродили по городу, захаживали в самые разные московские театры, наносили друг другу субботние и воскресные визиты, но это все уже было не так, как раньше, когда оба мы еще чувствовали себя друганами не разлей вода. Что-то изменилось.
Он стал галантен, даже на комплименты время от времени разорялся. Они, правда, часто звучали как самые махровые ляпсусы — например: «Красиво выглядит женская нога, обутая в туфельку на шпильке», — и на них было крайне трудно реагировать адекватно, я просто старалась сделать вид, что ничего не слышала. Теперь он за руку переводил меня через дорогу, если на пути нам попадались «трудные» перекрестки, такие как на Боровицкой площади. Ее мы пересекали, когда отправлялись гулять по нашему самому любимому маршруту от станции метро «Арбатская» до «Третьяковки». За это я была ему искренне благодарна, и не только потому, что он так трогательно обхватывал мою тоненькую ладошку; я выросла за городом, в местечке тихом и спокойном, и почти до тридцати лет до смерти боялась сумасшедшего московского движения. Дорожка в две полосы до сих пор вызывает во мне замешательство и тоску по светофорам, а уж сломанный светофор где-нибудь на шоссе Энтузиастов порождает в моей нежной провинциальной душе самую настоящую панику.
Слава всегда и везде пытался за меня расплатиться, будь то киоск с мороженым, пригородная касса или кафе.
— Я консерватор! — выговаривал он голосом, не терпящим ну никаких возражений. — Я уверен, что платить всегда обязан мужчина.
— И что же позволяется женщине, по-твоему? Борщ варить?
— Вот именно, борщ. Борщ я люблю. И еще детей воспитывать. Женщина прежде всего должна быть хорошей матерью.
— Ага, ну конечно: скажи еще, что женщина должна сидеть дома и создавать уют. И не работать.
— Вот именно! Семью обеспечивать должен мужчина. А хозяйство вести положено женщине!
Ну и тон у него был при этом! Словно он Америку открыл или велосипед изобрел. Я начинала беситься. Мы спорили чуть не до драки. Конечно, любовь любовью, но сделаться только матерью, прачкой и кухаркой при муже мне никогда не казалось особенно лестным, и я лишь укреплялась во мнении, что лучше бы уж навсегда остаться другом. Просто потому, что если хотя бы половина из того, что он болтает, правда, то жить с ним нельзя. И в голове моей уже начали подрагивать первые тревожные звоночки, пока еще совсем слабенькие: может, не случайно все складывается так, а не иначе, и может быть, то, что я принимаю за некие подножки судьбы, — результат деятельности моего ангела-хранителя, который в последний момент отводит от меня настоящие неприятности. А если короче, я начала его немного побаиваться.
В народе состояние, подобное моему тогдашнему, характеризуется поговоркой: «И хочется и колется», но, черт возьми, как трудно порой определить степень боязни возможного укола!
Пока я таким образом колебалась, ситуация начала потихонечку выходить из-под контроля. Были нарушены два замечательных табу, которые негласно установились между нами за несколько лет постоянного общения. Табу первое: вместе не ходить по магазинам — было нарушено Славой; перед одним из тщательно запланированных театральных походов он решил приодеться посолиднее, а то все джинсы, да толстовочки, да мамой связанные свитера, на работе всерьез не воспринимают, он ведь теперь ассистент режиссера, это звучит гордо, почти так же гордо, как человек, да вот и с девушкой в театр гораздо приятнее пойти в пиджаке. И мы облазили ГУМ и ЦУМ в поисках чего-нибудь подходящего, но так ничего и не выбрали.
Слава был слишком высок да к тому же довольно хрупкой комплекции, и либо брюки были ему безнадежно малы и задирались до щиколотки, либо пиджаки повисали с невеликих плеч, образуя вдоль бортов многочисленные заломы. Так что купить костюм нам не удалось. Тогда мы решили просто купить пиджак отдельно и брюки отдельно. Не тут-то было. Если пиджак плотно сидел в плечах, то рукава еле прикрывали локоть, если были впору рукава, на спине вздувался пузырь, весь вид которого умолял: ушейте меня сантиметров на пятнадцать, я здесь не на месте. С брюками было примерно то же самое: они либо съезжали вниз, либо задирались выше резинки Славиных черных носков. Ох, и намучились с нами продавцы! Весь персонал цумовских бутиков на четвертом этаже был поставлен на уши, но так мы и покинули магазин без покупки. «У вас нестандартная фигура, молодой человек!» — мстительно говорили девушки вслед Славе и улыбались отработанно, по-голливудски, одним распахнутым ртом, ибо был Слава тем самым клиентом, который всегда прав.
Табу второе, которое можно было бы начерно сформулировать примерно как «руками не трогать», было нарушено Славой же на следующий день, когда мы, собственно, и собирались отправиться в театр.
Я уже минут пятнадцать топталась в центре вестибюля станции «Таганская-кольцевая». Слава, впрочем, как всегда, опаздывал. До спектакля оставалось всего ничего, я начала нервничать, напряженно вглядывалась в циферблат своих наручных часов: «Спешат они, что ли?», как вдруг некто неожиданно подкрался сзади и властно обнял меня за плечи. Я вздрогнула от неожиданности и чисто машинально, но довольно неслабо въехала стоящему за спиной левым локтем в грудь. Потом оглянулась. За спиной моей стоял Слава, зажимая ладонью пространство чуть ниже солнечного сплетения, взгляд у него был несколько ошарашенный.
— Ты что, с ума сошла? — выдавил Слава обиженно.
— Ой, извини, я же не нарочно, — оправдывалась я; мне и самой, право слово, стало как-то неловко, — предупреждать же надо.
Но Слава не унимался.
— Что за манеры! Ничего не скажешь, настоящая леди! — сказал он с некоторой долей презрения в голосе, а я,
