в порыве искреннего раскаяния, ласково обхватила его за локоть и еще ласковее произнесла:
— Ну пожалуйста, ну извини, пора идти, а то мы опоздаем.
Только когда мы уже взошли на эскалатор, я наконец-то заметила, что пиджак он себе все же приобрел.
Был этот пиджак широким, с ватными плечами, с изрядной долей синтетики, и она весело попыхивала, как только мы подбирались на нашей скрипучей самоходной лестнице к очередному тусклому светилу. Цвет его наводил на воспоминания об извечных уксусных пол-литрах, которые достаточно долгое время оставались единственным украшением прилавков в магазинах постперестроечных времен; о выцветающей на ободранном колене зеленке; о плесени на залежавшихся буханках. Добавьте к этому чуду нашей швейной промышленности Славины изжелта-белые волосы и голубые глаза, и едва ли картина, представшая вам, порадует взгляд. А меня даже не покоробило, я уже настолько привыкла к Славиному странному виду, что и дурацкий колпак едва ли вывел бы меня из равновесия…
Именно тогда, во время спектакля, он и ляпнул про женскую ногу, которая хорошо смотрится. Я сидела нога на ногу, опиралась на подлокотник, позевывала — постановка оказалась не слишком удачная — и ощущала, что Слава смотрит на меня в темноте, но не подавала виду, а потом он так вот витиевато высказался, и я стала напряженно прятать ноги под кресло, потянула на колени юбку и заговорила о неудачах драматургии, чем и рассмешила его окончательно.
А после спектакля мы стояли на платформе Курского вокзала, ждали, когда же появится электричка, электричка опаздывала, и пахло первой майской сиренью, ее по соседству продавала дородная неопрятная тетка, прямо из эмалированного ведра вытягивала полновесные гроздья и совала их под самый нос проходящим мимо потенциальным покупателям:
— А ну, кому сирени! Свежая, подмосковная!
— Знаешь, я, наверное, однолюб, — говорил Слава, смотря на меня сверху вниз и хитро сощурив свои голубоватые глаза. Я молчала. А он продолжал: — Я тут одну мудрую мысль вычитал, не помню, правда, у кого… Там говорилось, что, когда собираешься выбрать спутника жизни, нужно сначала проверить, сможешь ли ты с ним всю жизнь разговаривать… Ты не согласна?
— Да нет, почему, я-то согласна. Но еще недавно кто-то говорил мне примерно по тому же поводу, что я пытаюсь выбрать товарища по играм и что это, мол, несерьезно. Или это был не ты?
— Да мало ли что я ляпну? — ответил Слава, нимало не смутившись. — Ты, кстати, сейчас куда?
— В смысле?
— В смысле, куда ты сейчас поедешь?
— Домой, разумеется, — ответила я нервно, — будто у меня есть какая-нибудь альтернатива…
— Ну, альтернатива всегда есть, — произнес Слава и ухмыльнулся как-то странно.
К нам подбежал оборванный, дурно пахнущий мальчик, совсем еще маленький, лет пяти-шести, лодочкой вытянул вперед свою прегрязную ладошку и затянул:
— Поможи-и-ите, пожа-а-алуйста?
Славины, до сего момента ясные и такие лучистые, глаза внезапно подернулись инеем и превратились из голубых в светло-свинцовые, рот сложился в линию безмерной брезгливости.
— А ну пошел!.. — гаркнул Слава и, размахнувшись сложенной в трубочку программкой, тихонько шлепнул пацаненка по макушке. Удар был совсем несильный, но размах до того устрашающий, что мальчик тут же весь съежился в один крошечный грязный комочек и через мгновение со всех ног припустил от нас по перрону. А Слава снова повернулся ко мне: — Господи, как же они надоели! Ну, так ты мне, кажется, не ответила?
Подошла петушинская электричка, и тут же все пришло в движение, все повалили на ловлю еще не доехавших до своего места закрытых дверей.
— Ладно, мне пора, — пробормотала я, делая шаг в сторону толчеи.
Слава стал наклонять надо мной свое улыбающееся лицо, слегка приоткрыл губы, и на меня внезапно, сквозь приторный сиреневый дух, сквозь мое долгое, изнурительное ожидание, дохнуло запахом то ли гниющих зубов, то ли больного желудка. Меня начало мутить. Я непроизвольно отшатнулась и опустила глаза, выдавив:
— Ладно, мне правда пора…
— Ну что ж, как говорится, надо так надо… — насмешливо отозвался Слава. Кажется, он ничего не заметил. Я вскочила в вагон и даже успела занять местечко у самого окна. Слава стоял на платформе и радостно махал мне свернутой программкой.
Я махнула ему в ответ, электричка тронулась, и его странная фигура неспешно поехала в сторону.
Глава 13
Быстро темнело. Плыли деревья и столбы, плыли унылые придорожные коробушки жилых домов и предприятий, и черные, уже едва видные в сумерках провода взлетали вверх-вниз; поздравляю, Надежда Александровна, ты снова все испортила… Да что с тобой, в самом деле? Ты ведь который год уже ждешь, и ждешь только его, и этого чертова подходящего момента, что тебе за дело до какого-то там мальчишки, до глупого пиджака цвета плесени, это тебя не касается… Но этот запах, отчего этот запах, ведь раньше ты его не замечала. Или замечала? Или не хотела заметить?
Стоп, не думать об этом, забыть, иначе меня сейчас укачает, я не должна об этом думать.
— Д-девушка, ар-рбуз б-будете?
— Что?
— Й-я сс-прашиваю, ар-рбуз б-будете? — Пожилой пе-тушинский алконавт почтительно склонился ко мне и неуверенным пьяным жестом разломил кривоватую половинку арбуза о мелом запачканное колено.
— Нет, спасибо, — отозвалась я машинально.
— А-а пп-портвейн? — Неугомонный сосед вытянул откуда-то из-за пазухи дорожный стаканчик и с шиком тряхнул его за донышко, стаканчик разложился, брызнув в стороны непросохшими бурыми опитками. Дядечка с шумом завозился другой рукой в завалившемся набок полиэтиленовом пакете.
— Нет, спасибо. — Я полезла в сумку за спасительной книгой и сделала вид, что погрузилась в чтение. Мой сосед обиженно сощурился, изобразил в мою сторону один из международных жестов и, подумав секунду, присовокупил к нему непечатное ругательство. Потом вытащил-таки свою початую бутылку, налил стаканчик до краев и опрокинул содержимое в малозубый провал своего рта, портвейн потек по подбородку, по шее, за ворот несвежей голубой рубахи.
Оставалось дочитать всего страницу, одну-единственную, и я опустила глаза на первую строку верхнего абзаца, и: «Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера…». Что происходит со мной, что случилось, я ничего не понимаю, я отказываюсь что-либо понимать, ведь он мне необходим, я знаю абсолютно точно, что он уже давно необходим мне, он мое все, вокруг, кроме него, никого не осталось, я всех давно уже забыла и забросила. Стоп, нет, я не хочу об этом думать… «Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне… Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне…» И все-таки почему? Ну почему? «…дрожал воздух на дне
