спрашиваю:
– Когда ты умер?
– Наверное, лет сто назад. Много времени прошло, я перестал считать. Когда я был жив, дни были похожи один на другой. После смерти это ощущение только усиливается.
Немного помолчав, Кин спрашивает:
– А когда умер ты?
– Сегодня. Где мы находимся?
Я осматриваюсь по сторонам. Вокруг лишь низкие облака и сильный ветер. Компания, в которой был Кин, куда-то исчезает.
– Мы на вершине Эвереста, – отвечает Кин. – Кто-то из нас хотел выполнить эту мечту при жизни и не хотел при этом быть одиноким.
– Все твои друзья куда-то исчезли, – говорю я.
Кин машет рукой.
– Они мне не друзья. Я даже не знаю имени того, кто хотел здесь побывать.
Затем добавляет:
– Если захочу, я вновь их найду – они не путешествуют в одиночку.
Помолчав, вновь добавляет:
– А как ты нас нашел?
– Я подумал о самой большой общине покойников и оказался здесь.
Кин хмурится.
– Старайся избегать слова "покойники". Называй нас – да и себя тоже – нелюдями.
– Почему нелюдями? – удивляюсь я.
Кин в свою очередь удивляется моему вопросу.
– А разве мы люди?
– Мы думаем как люди. И по крайней мере у меня остались человеческие привычки.
Кин на меня смотрит так, как Папочка смотрел по телевизору на людей, которые были богаче его. С непониманием и уважением.
– Хорошее замечание, – говорит Кин. – Когда я умер, этот мир уже назывался миром нелюдей. Здесь это название закрепилось. Могу лишь предположить, что название "нелюди" связано с нежеланием людей ассоциировать себя с людьми.
– Почему?
– От этого становится только хуже. Ты только умер, и только поэтому ты цепляешься за людскую оболочку.
– Но у тебя же очертания человека. У твоих… хм… не друзей тоже.
– У нас – и у тебя тоже – могут быть любые очертания. Видел серебряные пули?
Я киваю головой, начинаю думать про возможные предметы, в которые стоило бы превратиться, затем спрашиваю:
– Так почему же у вас очертания людей?
Кин отвечает, но отвечает не сразу. Я за это время успеваю посмотреть на Сэнди. Она уже в больнице. Ее пальцы дрожат.
– Потому что ты хочешь нас видеть такими.
Эта фраза кажется мне бредом. А от бреда я устал еще при жизни. Собственно, от бреда я и умер.
Я улыбаюсь Кину и в надежде, что он еще может помнить, что такое сарказм, говорю:
– Скажи мне, что я и слышу то, что хочу услышать.
– Так и есть. Ты не понимаешь наш язык, поэтому слышишь язык, на котором ты говорил при жизни.
Немного помолчав, Кин добавляет:
– Кстати, я не знаю твоего имени.
– Уайт Пауэрс, – представляюсь я. Почему-то не хочу в разговоре с покойником констатировать смерть Олега Ривника.
– Наверное, ты говоришь на английском.
– Так точно. А какой язык слышишь ты?
– Нечеловеческий.
Пока я думаю, что на это ответить, я успеваю проведать Сэнди. Она стоит рядом с Барбарой и Беном. Барбара что-то говорит моей Сэнди, моя Сэнди внимательно ее слушает, а Бен, натянув на свое лицо не идущую ему, а потому лживую маску скорби, готовится открыть мешок, чтобы показать моей драгоценной мое мертвое лицо.
– Когда я смогу понимать ваш нечеловеческий язык? – спрашиваю я у Кина.
– Лет через пятьдесят, если при жизни ты был гением.
– А есть ли в этом надобность? В изучении языка? Мы и так понимаем друг друга.
– Надо же чем-то заниматься оставшуюся вечность. Максимум лет через семь ты и сам захочешь испытать что-то новое, то, что не испытывал ранее, и изучение языка, придуманного нечеловеческим разумом, необходимо для восприятия нечеловеческих формаций.
Я решаю побыть с моей Сэнди в самый ужасный момент ее жизни, поэтому говорю Кину:
– Последний вопрос, после которого я исчез…
– Скучаешь по еще живым близким? – перебивает Кин.
Его вопрос прямо-таки пронизан пониманием. Я же не хочу давать понять Кину, что он попал в точку, поэтому договариваю:
– Почему в самой большой общине п… нелюдей всего лишь девять-десять л… нелюдей?
– Ты мог бы и догадаться, Уайт. Я уже говорил тебе, что мы не хотим ассоциировать себя с людьми.
Я возвращаюсь на Землю, и первое, что я вижу – немую от шока Сэнди. Она прикрывает рот ладонью, в ее глазах шок – то есть не очередная форма ее спокойствия, а самый настоящий, понятный любому человеку шок. Я обнимаю свою Сэнди и представляю, что чувствую ее тело, представляю, что она чувствует меня. Я могу представлять сколько угодно, в физических контактах мое воображение бессильно. Гейси в палате нет, это очевидно, я на мгновение переношусь к нему и смотрю в его желтые недовольные глаза. Они пронзают мое тело и смотрят куда-то на стену, будто бы видят на ней что-то, что не может видеть даже нечеловеческий организм, вроде меня. Наверное, мне просто показалось, что кошки способны видеть покойников. Я почему-то расстраиваюсь, возвращаюсь обратно к Сэнди и расстраиваюсь еще сильнее. Слишком сильно. Слишком…
Я думаю о внетелесном придурке, убеждаюсь, что больше не стоит называть его придурком – ведь он может управлять чужими телами, а я нет, и если он придурок, получается, я и того хуже? Нет, теперь я мысленно называю его неизвестным вторженцем. Я хочу знать, почему он может управлять чужими телами, а я могу читать только мысли. Я очень надеюсь, что для управления телом мне не понадобится изучать нечеловеческий язык, и чтобы в этом удостовериться, я переношусь к Кину.
– Извини, я не отвлекаю? – спрашиваю я у Кина.
Он лежит на каком-то облаке, лежит так безмятежно, что мое воображение пририсовывает ему в руки арфу.
– Отвыкай от таких вопросов. У меня совершенно иные понятия об отвлечении, раздражении и тому подобной чепухе.
Я пропускаю любование Кина своей нечеловечностью и спрашиваю:
– Ты можешь управлять телами живых людей?
Я не знаю, что сейчас выражает лицо Кина, но на его лице я вижу удивление, и удивление сильное.
– Это запрещено.
– Кем запрещено?
Кин долго не может собраться со ответом. Он нервно цепляется в облако, а мне кажется, что он взбивает его, словно подушку.
– Общей договоренностью, – отвечает Кин. Пока он думал перед ответом, я успел раз десять проведать Сэнди и убедиться, что она все еще находится рядом с моим трупом. От каждого посещения Сэнди ноющая боль моего неживого организма усиливалась в несколько, а то и в сотни раз.
– Что за договоренность?
– Мы не знаем. Но знаем, что управлять чужими телами нельзя.
– Почему?
Кин вздыхает, смотрит на меня – и это существо, мнящее себя нечеловеком, выглядит куда человечнее большинства
