ведь каждый человек — неповторимая индивидуальность; а между тем как же можно закрывать глаза на совершенно несомненные черты сходства между ними? Что же касается пресловутых «антисфеновцев», — думается, прав И. Μ. Нахов, считавший, что так называли тех последователей Антисфена, «кто воспринял одни лишь логические, теоретические положения философа, не разделяя внешнюю сторону кинического учения»{66}. Иными словами, не ставшие в полной мере киниками. Ведь кинизм, повторим снова и снова, представлял собой не только одно из направлений в эллинской философской мысли, но прежде всего — совершенно определенный образ жизни.
ГЕДОНИЗМ НАВЫВОРОТ
Как же этот образ жизни, который вели основатель кинической школы, а затем его ученик из Синопы, обосновывался с собственно философской, теоретической точки зрения? А в том, что такие обоснования существовали, сомневаться не приходится: для того Антисфен и написал свои многочисленные труды, среди которых были, например, такие, как «О справедливости и мужестве», «О благе», «О законе», «О свободе и рабстве», «Истина», «О воспитании», «О мнении и знании», «О природе», «Вопросы о науке» и даже — ни много ни мало! — «О жизни и смерти». Как видим, этот мыслитель поднимал самые что ни на есть глобальные вопросы. Но, поскольку все перечисленные сочинения, к сожалению, утрачены, приходится довольствоваться краткой сводкой взглядов первого киника, составленной Диогеном Лаэртским:
«Мнения его были вот какие. Человека можно научить добродетели. Благородство и добродетель — одно и то же. Достаточно быть добродетельным, чтобы быть счастливым: для этого ничего не нужно, кроме Сократовой силы. Добродетель проявляется в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний. Мудрец ни в чем и ни в ком не нуждается, ибо все, что принадлежит другим, принадлежит ему. Безвестность есть благо, равно как и труд (с тем, что здесь имеется в виду под «трудом», нам еще предстоит разобраться. — И. С.). В общественной жизни мудрец руководится не общепринятыми законами, а законами добродетели. Он женится, чтобы иметь детей, притом от самых красивых женщин; он не будет избегать и любовных связей — ибо только мудрец знает, кого стоит любить… Для мудреца нет ничего чуждого или недоступного. Хороший человек достоин любви. Все, кто стремится к добродетели, друзья между собой. Своими соратниками надо делать людей мужественных и справедливых. Добродетель — орудие, которого никто не может отнять. Лучше сражаться среди немногих хороших людей против множества дурных, чем среди множества дурных против немногих хороших. Не пренебрегай врагами: они первыми замечают твои погрешности. Справедливого человека цени больше, чем родного. Добродетель и для мужчины, и для женщины одна. Добро прекрасно, зло безобразно. Все дурное считай себе чуждым. Разумение — незыблемая твердыня: ее не сокрушить силой и не одолеть изменой. Стены ее должны быть сложены из неопровержимых суждений» (Диоген Лаэртский. VI. 10–12).
А вот аналогичная сводка суждений Диогена, приводимая тем же автором:
«Он говорил, что есть два рода упражнения (в оригинале — слово âskësis, то есть, собственно, «аскеза»): одно — для души, другое — для тела; благодаря этому последнему привычка, достигаемая частым упражнением, облегчает нам добродетельное поведение. Одно без другого несовершенно: те, кто стремится к добродетели, должны быть здоровыми и сильными как душой, так и телом… Он говорил, что никакой успех в жизни невозможен без упражнения; оно же все превозмогает. Если вместо бесполезных трудов мы предадимся тем, которые возложила на нас природа, мы должны достичь блаженной жизни; и только неразумие заставляет нас страдать. Само презрение к наслаждению благодаря привычке становится высшим наслаждение^, и как люди, привыкшие к жизни, полной наслаждений, страдают в иной доле, так и люди, приучившие себя к иной доле, с наслаждением презирают самое наслаждение… Он говорил, что все принадлежит мудрецам, и доказывал это такими доводами, которые мы уже приводили: «все принадлежит богам; мудрецы — друзья богов; а у друзей все общее; стало быть, все принадлежит мудрецам». А о законах он говорил, что «город (polis) может держаться только на законе; где нет города, там не нужны городские прихоти; а город держится на городских прихотях; но где нет города, там не нужны и законы; следовательно, закон — это городская прихоть». Знатное происхождение, славу и прочее подобное он высмеивал, обзывая все это прикрасами порока. Единственным истинным государством он считал весь мир. Он говорил, что жены должны быть общими, и отрицал законный брак; кто какую склонит, тот с тою и сожительствует; поэтому же и сыновья должны быть общими. Нет ничего дурного в том, чтобы украсть что-нибудь из храма или отведать мяса любого животного; даже питаться человеческим мясом не будет преступно, как явствует из обычаев других народов» (Диоген Лаэртский. VI. 70–73).
Взгляды Диогена, как видим, были более радикальными. А вот что касается Антисфена — нельзя не заметить, что под многими высказывавшимися им тезисами охотно подписался бы и сам Сократ. В частности, он вполне согласился бы с тем, что мудрому человеку для счастья нужна только добродетель, а то, что называют жизненными благами (удобства, благосостояние и пр.), есть нечто внешнее, привходящее й совершенно не необходимое: без этого можно существовать.
Однако водораздел между Сократом и киниками пролегает вот где: если первый учил не делать культа из пресловутых жизненных благ, не придавать им чрезмерного значения, то вторые их (давая им общее обозначение «наслаждения») активно отторгали. Справедливо замечает один из современных исследователей кинизма: «Сократ относился к любым жизненным благам как к низшим ценностям, но именно — ценностям; для киников жизненные блага были злом (курсив наш. — И. С.)»{67}.
Уж Сократ-то их злом, конечно, не назвал бы. Его философия отнюдь не предполагала отказа от тех или иных «приятностей» просто ради отказа как такового. Он, например, никогда не отвергал приглашений на пиры в дома богатых афинян, где, само собой, подавались и изысканные блюда, и лучшие вина. Действие знаменитейшего диалога Платона, который так и называется «Пир» (в нем Сократ произносит глубокую и возвышенную речь о любви), развертывается как раз на таком вот застолье, устроенном для друзей драматургом Агафоном по случаю его победы в театральном состязании. А о Диогене сказано вот что: «Когда его позвали на пир, он отказался, заявив, что недавно он пошел на пир, но не видел за это никакой благодарности» (Диоген Лаэртский. VI. 34).
Итак, любому удовольствию — самый решительный бой! Это один из главных лозунгов кинизма. Выше уже цитировалось изречение Антисфена: «Я предпочел бы безумие наслаждению». А вот еще одно его высказывание
