И я пошёл скорее. Всё равно куда.
Я понял, что школу уже прогулял, и стало легко, некуда торопиться. И ладно, совру там чего-нибудь. Я учусь нормально, поэтому ко мне вопросов не будет. Сделаю потом что нужно было и сдам. Вот, голова болела, скажу. Тем более — правда.
…А ещё к Соне приходили разные молодые люди. К Оле — никогда; она вечно сидела тихонько на кухне, варила себе гречку и читала толстые книжки. А у Сони были разнообразные гости: то валторнист, то скрипач. И звук этих инструментов я тоже хорошо себе представляю. Дольше всех был Ваня, виолончелист. В тельняшке ходил, на руке — татуировка, якорёк; а сам с виолончелью. Он меня свистеть научил.
А ещё как-то к Соне пришёл Майкл. Такой модный — волосы торчком, а сбоку маленькая косичка. Улыбался и говорил с акцентом: это риал коммуналка? Риал?!
«Риал, риал», — отвечал ему Гордон. А потом оказалось, что Майкл этот — лютнист. На лютне играет, старинный инструмент. И они схлестнулись с Гордоном на нашей кухне, а я сидел и слушал, открыв рот. Они по-английски, хорошо, что Оля мне переводила тихонько. В общем, Майкл говорил, что надо возвращаться к старинной музыке, что отказ от чего-то там… Что эмоции должны быть внутри. Ну, я не помню точно, но он говорил, что самая сила — когда мало нот. А Гордон отвечал, что если к его лютне добавить ритм-секцию, то будет самое оно. Потому что современный человек живёт в другом темпе, другом ритме. А Майкл отвечал — нужно останавливаться. Искусственно замедлить этот темп, оглядываться по сторонам. Созерцать там, и ещё чего-то… А, вспомнил: наклониться к цветку. А Гордон отвечал — что цветы бывают разные…
В общем, потом мы долго сидели у Гордона, и Майкл играл на своей лютне. Такая старинная штука вроде гитары, с резным окошком посередине. И звук почти как у гитары, но другой чуть-чуть. А Гордон отвечал ему на флейте, и на барабанах, и на гитаре, и было уже очень поздно, а у меня были не сделаны уроки, а потом пришла с вечернего дежурства мама и тоже сидела с нами, и Гордон наливал ей чай в тонкую чашечку, откуда только у него такие, он сказал — китайцы подарили; и никто не гнал меня спать, а потом я всё-таки заснул, и меня перенесли в нашу комнату…
Потом Майкл зашёл ещё два раза, и уехал. Сонька ходила заплаканная, и целую неделю к ней никто не ходил, а может, две. Потом появился этот Ваня как раз, матрос-виолончелист…
Как я скучаю по ним. По своему старому дому, единственному — ни с чем не перепутаешь. Не то что школы эти одинаковые… Нет, конечно, это очень круто — своя квартира. Главное — ванная. Своя! И кухня, и ведь у меня тут целая комната. А там, в нашей коммуналке, были ведь и другие люди, о которых мне не хочется вспоминать. И старая школа мне не нравилась. А здесь, в новой, у меня сразу появился хороший друг, Лёвка. Это так смешно: он Лев, а я Кит.
Но я вдруг подумал, что могу больше никогда не увидеть ни Гордона, ни Соню с Олей. Вот так наши пространства разбежались насовсем. Мне ужасно их не хватает. Даже слёзы откуда-то пришли, хотя может, от ветра. Сильный ветер, надо уходить от этой реки.
Я шёл и шёл, не замечая, куда. Всё равно уже, куда-нибудь да приду. А там обязательно будет трамвай. Обычно трамваи вывозят меня к людям. Это мой якорь и спасительный круг — схему трамваев я знаю наизусть. Мы выучили с папой, в третьем классе. Я тогда потерялся сильно, и мама с Гордоном бегала, искала меня по всему городу. И потом папа заставил меня выучить трамваи, и экзаменовал меня по телефону. Чтобы с любого маршрута я знал, как пересесть на наш, тринадцатый. И с тех пор какие бы фокусы не выделывало со мной пространство, трамваи твёрдо стоят на своём месте, как до-мажор.
Только тут, похоже, нет никаких трамваев. Промзоны какие-то. Заборы и заборы, глухие стены. Хоть и светло, но не по себе. И людей нет. Вот такое я не люблю, никто не любит. Лютня и бас-гитара. Ссорятся. Сначала одна говорит, потом вторая перебивает. Но потом бас-гитара замолкает, и лютня опять… И ритм: там, там-пирам, парапарададам! На пять четвертей. Я в этом понимаю, в ритме. Паратирададам!
Пахнет соляркой, наверное, железная дорога рядом. Точно! Дырка в бетонном заборе, и я вылез прямо к рельсам. Путей много, раздваиваются, расстраиваются — видно, рядом станция. Расстраиваются — смешное слово, само раздваивается.
Я опять достал телефон. Батарейка почти села, всё-таки много заряда тратится на эти карты. Железная дорога, так… Вот она на карте, и здесь распухает — станция Депо. Депо! Вот я где.
Ужас какой-то. Далёкий конец города. Не мог я пройти столько. Я попытался отследить свой маршрут: видимо, вот там я сбился, с самого начала, из-за этой трубы. Она повернула там, во дворе, а я не заметил. И вот здесь, эта река…Ага. Ну, ладно. Зато обратно поеду на электричке; а от вокзала идет как раз мой тринадцатый трамвай. Осталось дойти до станции.
Я пошёл вдоль рельсов. На этот раз — в правильную сторону. Видно станцию, вон платформа. Хорошая тропинка, утоптанная. Но идти почему-то тяжело. Устал, наверное — полдня ведь на ногах. Мимо пропыхтел электровоз, отдельно от вагонов. Смешной, какой-то головног. Башка на колёсиках, а туловища нет. Вот и у меня сейчас такая же башка. Не заснуть бы в электричке. И хорошо бы они ходили, а то ведь скоро обеденный перерыв.
Я вдруг понял, что в голове пусто. Музыка кончилась. Какое странное ощущение, не нравится мне.
Платформа Депо. Забор какой-то, а, ну конечно. Нормальные люди сюда с обычной улицы попадают, а не с рельсов. Я пролез под платформой, треснулся плечом, вымазался в какой-то глине. На платформе пусто, только бабушка какая-то с тележкой. Обычно
