автором этой мыслью подчёркивается то немаловажное обстоятельство, на котором Набоков настаивал и
4 Там же. С. 48-49.
1 Набоков В. Машенька. С. 30-31.
2 Там же. С. 31.
3 Там же. С. 33.
54
в своих мемуарах: в его памяти первая любовь навсегда связалась с ностальгией по родине. И герой пустился в воспоминания…
Заметим, что Ганин в Берлине – в странном, явно искусственном, проти-воестественном одиночестве: ему 25 лет, но ни родителей, ни каких-либо родственников, друзей, приятелей, наконец, просто знакомых – у него нет. Из всех
обитателей пансионата только Подтягин может как-то располагать его к дове-рительному разговору: «Он зашёл к старому поэту оттого, что это был, пожалуй, единственный человек, который мог бы понять его волненье».4 Но Подтягин не понял, ему «всё это» показалось «скучно немного. Шестнадцать лет, роща, любовь».1 Банальная, поверхностная реакция собеседника вызвала у Ганина «такую грусть», что отбила всякую охоту продолжать разговор. И только
уходя, на пороге, он вдруг сказал: «Знаете, что, Антон Сергеевич? У меня
начался чудеснейший роман. Я сейчас иду к ней. Я очень счастлив».2
Ганину так хотелось поделиться своим счастьем, так хотелось сочувствия, понимания, поддержки, может быть, даже совета, но не привелось – автор не
допустил.
Набоков намеренно поставил Ганина в этой ситуации в условия полной
изоляции. Наделив его к тому же собственным эгоцентризмом и чувством дистанции в личностных отношениях, почти исключающим возможность интимной исповеди как таковой, – он тем вернее мог вести своего героя к заплани-рованному финалу. Целью написания романа, напомним, было стремление
Набокова «избавиться от себя», от своей ностальгии по первой любви. В романном выражении это означало «избавление» героя от Машеньки, то есть –
расставание с ней. Другие персонажи – нежелательные свидетели или совет-чики – могли бы только усложнить задачу. Поэтому только естественно, что
автор, одолжив главному герою свою память и воображение, отправляет его в
сомнамбулическое странствие по берлинским улицам: «То, что случилось в
эту ночь, то восхитительное событие души переставило световые призмы всей
его жизни, опрокинуло на него прошлое».3 И на следующий день, расставшись
с Людмилой, «он переходил из садика в садик, из кафе в кафе, и его воспоминание непрерывно летело вперёд, как апрельские облака по нежному берлин-скому небу»: вдохновлённый гением своего создателя, Ганин «был богом, вос-создающим погибший мир».4 К вечеру вторника он, по накалу исступлённого
4 Там же. С. 40.
1 Там же. С. 43.
2 Там же. С. 44.
3 Там же. С. 33.
4 Там же. С. 35.
55
ожидания, был сопоставим с осмеянным всеми своим оппонентом: «Осталось
четыре дня: среда, четверг, пятница, суббота. А я сейчас могу умереть».5
Обращённый к себе призыв «Подтянуться!» не помог – воспользовавшись
короткой отлучкой Алфёрова (вышел купить газету), он не устоял от соблазна
и, зайдя к нему в комнату, стал рыться в письменном столе, и даже случайно
застигнутый Кларой, кураж не утратил, – её же, в Ганина влюблённую, приведя в состояние крайнего замешательства.6 В этом инциденте автор более чем
убедительно демонстрирует защитную психологическую броню, обретённую
его героем в решимости достичь поставленной цели. Этой ночью, ближе к
трём часам, Ганин, поглощённый своими воспоминаниями, шёпотом повторяя
имя – Машенька, – слышал, как за стеной Алфёров тоже «думал о субботе».1
Теперь и ему сродни та же лихорадка ожидания счастья, которой страдал сосед и над которой он так недавно и высокомерно насмехался.
Утро среды началось для Ганина получением длинного сиреневого кон-верта, а всё, что сиреневое, – так уж повелось у писателя Сирина, – знак его
особого внимания к описываемому эпизоду. Это было письмо от Людмилы, и
Ганин проделал с ним ряд манипуляций, свидетельствующих о нерешительности (сунул в карман, повертел в руках и кинул на стол, сходив затем за щёткой, чтобы, как обычно, подмести пол в комнате), прежде чем, наконец, «по быст-рому сочетанию мыслей» вспомнил о «других, очень старых письмах», с
крымских времён лежавших у него на дне чемодана. И только после всего этого кружения вокруг и около «сиреневого пятна», лежащего на столе, – участь
письма была решена. Разорванное на клочки «сильными … пальцами», оно
было выброшено непрочитанным в распахнутое толчком локтя окно. «Один
лоскуток порхнул на подоконник,..», – как бы случайно, но, разумеется, с его, Сирина, ведома, и прежде чем Ганин «щелчком скинул его … в бездну», он
успел прочесть «несколько изуродованных строк», из которых было понятно, что Людмила желает ему, чт(«обы ты был сча»)стлив.2
Ганин и в самом деле счастлив – и его буквально распирает поделиться
хоть частичкой этого состояния с кем-то ещё. Идя к обеду, он обгоняет Клару, чтобы открыть ей двери и улыбнуться «красивой и ласковой улыбкой». Он
вызывается помочь бедняге Подтягину, которому никак не удаётся получить
визу в Париж: «У меня времени вдоволь. Я помогу вам объясниться».3 Недаром старый поэт Подтягин замечает, что Ганин «такой озарённый», видит «не-обычную светлость его лица».4 Ганину же эти люди стали казаться теперь
5 Там же. С. 37.
6 Там же. С. 37-38.
1 Там же. С. 48.
2 Там же. С. 49.
3 Там же. С. 49-50.
4 Там же. С. 50-51.
