ярлыки «алкоголик» и «неалкоголик», – заявил он.
– Экспертиза предоставляет доказательства, – возразил судья. – Какие еще могут быть после них поспешные суждения? Здесь я вижу суждения, весьма основательно подкрепленные цифрами. Вычисления сложные. И опыт любопытный.
– Таким образом, все свидетельские показания, в которых фигурируют обвинения Цингера в пьянстве, можно считать голословными, – продолжил Грених. – Конечно, имеются и иные свидетели, мать Михэли, например, пара соседей по дому, которые заявляют, что юноша никогда ничего спиртного не употреблял, но я не видел, чтобы их показания были занесены в протоколы. Их там нет. А мнение товарища общественного обвинителя из профсоюза, основанное на том, что Цингер М. А., цитирую: «Не участвует в общественной жизни, поэтому, наверное, пьет», считаю необоснованным ввиду присутствия в этой фразе слова «наверное».
– Возражаю, – механически и как-то безэмоционально произнес прокурор, будто проникся речью Грениха и был с ним согласен, но правила обязывали сделать возражение. – Не имеющее касательства к области научных знаний эксперта его личное мнение не должно звучать в суде.
Стельмахович в задумчивости кивнул, мягко шелестя страницами судебно-медицинского акта.
– Благодарю. Садитесь, Константин Федорович, – только и сказал он.
Следом защита, которую представляла щупленькая девица, вызвала свидетельницей Асю. Та подробно рассказала, что в рамках своей стажерской деятельности пришла с вопросами к товарищу Киселю, тот не отказал.
– Свидетель Грених, вы назвались стажером или заявились на квартиру и представили себя в качестве судмедэксперта? – спросил прокурор.
– Я, конечно, стажер, но ведь работу-то выполняю наравне с передовыми специалистами и стараюсь вести себя соответствующе, – ответила Ася, отчаянно краснея.
– Вы назвались стажером или представились судмедэкспертом? – повторил прокурор механически, но с нажимом.
– Я не назвалась стажером, но сказала, что пришла проводить переэкспертизу, – честно призналась Ася. – Он бы меня тогда не впустил, если бы я сказала, что еще студентка.
– Свидетельские показания, выуженные силой или ложью… – начал было Савелий Илиодорович.
– Но я в протоколе своем указала! – вспомнила она. Грених уже было собирался встрять, но та сама поспела себе на помощь. – Я указала, что я – стажер.
– Свидетельские показания стажера Грених дела не спасут и не испортят. Мы не судим учеников, которые вынуждены обучаться прямо в гуще дел. Спасибо, садитесь, – кивнул Асе Стельмахович. – Мы примем к сведению ваши показания.
После был вызван управдом Сацук Филипп Семенович, столяр по профессии. Высокий, грузный, сутулый, держащий себя несколько по-дворовому вальяжно, в черной кожаной кепке, натянутой низко на брови, – он отказался снять ее в помещении из-за какого-то увечья. Филипп Семенович угрюмо, голову склонив набок и будто делая одолжение, подтвердил, что в доме № 13 беспорядки происходят постоянно, что он действительно часто вынужден звонить в милицию.
– Вы звоните в милицию или напрямую связываетесь с агентом МУРа 5-го района? – спросила адвокат.
– Просто звоню в милицию, – неохотно ответил управдом.
– А с агентом Барановым, который по неизвестным причинам застрелился через день после конфликта подзащитного с товарищем Киселем, вы знакомы?
– Знаком.
– Протестую, – устало встрял прокурор. – Дело Баранова не имеет отношения к конфликту Цингера с Киселем.
Следом были вызваны и опрошены все свидетели с потерпевшей стороны, коих было немало, и все, как один, они несли поклеп на Цингера, называли антиобщественником, нежелающим вступать в комсомол, уверяли, что он пьет, хотя это было опровергнуто экспертизой. Они же превозносили Киселя, величая того будущим героем советского спорта, рубахой-парнем с открытым, отзывчивым сердцем и отличным товарищем.
Адвокат подсудимого задавала им всем довольно ясные и прямые вопросы, касающиеся того дня, когда произошли беспорядки, но все они мямлили и уходили от ответов. Одни ссылались на сумерки, другие на то, что наблюдали драку из окна, третьи, что из-за травм не помнят деталей.
Михэли, хоть ему было разъяснено его право лично задавать вопросы свидетелям, экспертам и давать объяснения как по существу всего дела, так и по поводу отдельных обстоятельств в любой момент заседания, молчал, зло поджав губы, чем себе бесконечно вредил, подтверждая рекомендацию представителя профсоюза о его роли в общественной жизни. Но свидетели так себя дискредитировали невнятностью своих показаний, что любой толковый судья не нашел бы события преступления, а эту толпу призвал бы к ответу за ложные доносы. Защитнице постоянно приходилось просить зачитать свидетельские показания, данные этими людьми при предварительном допросе. И ярые нападки, запротоколированные ранее, совершенно не походили на бестолковые объяснения, которые зал суда вынужден был слушать сейчас. Один свидетель так и вовсе отказался от своих слов, признав, что в тот вечер сгоряча не разобрался толком, что происходит, и поспешил с выводами, в чем нынче раскаивается.
На поверку дело это оказалось самым что ни на есть обыкновенным. Кисель зачем-то затеял драку, завлек в нее толпу идущих с работы фабричных парней, которым особых объяснений не требуется, чтобы начать махать кулаками. Многие из них так и живут до сих пор – инстинктами. Самосознание рабоче-крестьянского класса на высоком уровне пребывало лишь в громких статьях и многочисленных производственных романах. На деле же действовал принцип «увидел – бьют, бей не жалей, разберемся опосля». По какой-то непонятной Грениху причине Киселю надо было непременно, чтобы в драке фигурировал Михэли, он явно подставлял его, крича в толпу нечто подобное: «Ах ты про советскую власть такое и разэтакое говоришь?! Братцы-товарищи, слушайте, что говорит этот венгерец про рабоче-крестьянскую власть! Будем ли мы терпеть?» Благодаря тому, что защита Цингера постоянно просила зачитывать протоколы предварительного следствия, Грених постепенно понимал, как Киселю удалось втянуть Михэли – молчаливого и угрюмого венгра, всегда чувствовавшего себя чужим, – в дело о хулиганстве с попытками вменить ему еще и контрреволюционный умысел. Оставалось загадкой, зачем в этом принял участие Коля.
Грених был спокоен за исход этого дела – Стельмахович со своим опытом не ошибется, принимая решение. Прокурор вопросы свидетелям обвинения задавал все реже, прекрасно понимая, что его надули. Сам виноват – надо было раньше разбираться. Но в мире, где человек разом мог себя опорочить, едва отгородившись от общественности, правосудие иллюзорно, любая темная лошадка a priori преступна.
За себя Цингер говорить упорно отказывался. И только после просьбы защитницы зал услышал от него, что он никаких контрреволюционных слов не говорил, что шел с работы и удара по голове не помнит. Грених понимал, что отмалчивался он еще и потому, что не хотел друга обвинять в нападении. Помнил он все прекрасно, конечно же.
Вызвали Киселя для речи потерпевшего, и тот опять начал жевать свою глупую и путаную историю о том, как разнимал дерущихся и получил несколько ударов от Цингера, упрямо заявлял, что служил на благо советского народа, пытаясь пресечь хулиганские
