офицерскими сапожками Саша Калашников – молодцеватый парень с лихо закрученными гусарскими усиками, георгиевский кавалер. Калашников недавно вышел из тюрьмы – сидел вместе со старшим братом Махно Савелием и, не задумываясь ни на секунду, примкнул к батьке. Кочевая жизнь, стычки с немцами, налеты на патрули варты в степи, ночевки у костров ему нравились.
– Значит, так, – возбужденно проговорил батька и ткнул пальцем в грудь Марченко. – Ты, Алексей, возьми с собою пару-тройку человек и аллюром три креста дуй на станцию, мобилизуй там оба паровоза и жди момента. Если поднимется стрельба, гони паровозы прямо на немаков. Понял?
– Еще бы не понять, Нестор Иванович! – весело воскликнул Марченко.
– Чубенко! – Махно подозвал к себе второго Алексея, кашляющего, простудившегося в одной из ночевок, с нездоровым лицом, – Чубенко хворь свою старался не замечать, но в глазах у него не исчезало досадливое выражение. Махно хворь у своего подчиненного тоже старался не замечать, поскольку второго такого человека у него не было.
Чубенко незамедлительно возник около тачанки батьки, сдержанно поклонился.
– Бери пару ребят, бери динамит и минируй пути позади немецкого эшелона, – приказал ему Махно. – Если начнут отступать – отправляй их прямиком на небеса. Скатертью дорожка! Как только услышишь стрельбу – рви рельсы!
Чубенко вновь сдержанно поклонился и исчез.
Теперь надо было решить вопрос с парламентерами. Дело это деликатное – вести переговоры с немаками (или австрийцами, если там не немаки, а австрияки), это не колбаски и пивом трескать, тут и дипломатом надо быть, и разведчиком, и психологом, и ушки на макушке нужно держать, и длинными ногами обладать, чтобы успеть в случае беды добежать до ближайшей крапивы. Махно оглядел своих сподвижников, остановил взгляд на молодцеватом новичке, который не терял форса даже в походных условиях, пальцем поманил его к себе.
– Вид у тебя, Калашников, очень представительный, – сказал он. – С таким портретом только ультиматумы немакам диктовать… Справишься?
– А почему бы и нет?
– Бери с собой двух человек – и вперед! Скажешь немакам – только тогда мы их пропустим, когда они сдадут нам все свое оружие.
– Все оружие они не сдадут, батька!
– Это почему же? – сощурился Махно.
– Вдруг им по дороге придется отбиваться от каких-нибудь разбойников? Чем будут отбиваться? Дубинками?
– Тоже верно… Оставь им десяток карабинов и два ящика патронов, этого хватит за глаза. Остальное пусть сдают. Иначе – война.
– Есть, батька!
С собой Калашников взял махновского адъютанта Петьку Лютого и здоровенного, с оценивающим взглядом, отнюдь не украшавшего его бандитскою морду, Леву Задова. Задов в отряде появился совсем недавно, и известно о нем было мало. Знали, что он при царе успешно опустошил кассу на одной железнодорожной станции, еще – взял почтовую контору, – после этого он мог всю жизнь клеить на конверты марки и отсылать письма во все концы света – так много взял марок, но в неурочное время попался на глаза полицейскому приставу и загудел на каторгу.
Парламентеры привязали к шашке белую тряпку и поскакали к застывшему в степи эшелону. Махно скомандовал повстанцам:
– К бою!
Когда тачанки, телеги, фуры, верховые развернулись в одну линию, картина получилась внушительная, у Махно даже сердце дрогнуло горделиво: это же целая дивизия! Лавина! Кого угодно, если захочет, снесет! У батьки от внутреннего восторга зачесался нос. То ли к выпивке это было, то ли к кулаку. Громыхая, подскакивая на сусличьих выковыринах, телеги вынеслись из лога, в котором ночевали, наверх, на гребень длинного неровного взгорбка, и застыли. У Махно еще раз дрогнуло сердце. Вид был боевой… Впечатлял. Особенно хороши были пулеметы, установленные на телегах, настороженно щупавшие тупыми бревнышками-носами пространство перед собой. Стоит только Махно шевельнуть одним пальцем – и бревнышки эти польют эшелоны свинцовым дождиком. Махно ощутил в себе радостный жар – он и полководцем себя почувствовал, и одновременно вспомнил свое детство, – но жару этому разгореться в себе не дал. Задавил.
Вскинул тяжелый, какой-то неувертливый бинокль (говорят, начиненный редкостной цейссовской оптикой, специально отлитой для этого бинокля), поднес его к глазам.
Увидел, как к эшелону, около которого суетливо, будто тараканы, бегали солдаты в голубовато-серой форме, подскакал Калашников – лошадь на лету вынесла его прямо к вагонам, – легко выпрыгнул из седла. Следом, с опозданием, подскакал Лева Задов, держа в руке шашку, к которой была прикручена белая тряпка.
Калашников тем временем увидел то, чего не увидели разведчики – за одним эшелоном, на параллельных путях стоял второй, на несколько вагонов короче, также набитый людьми и оружием. Надо было бы испугаться, но пугаться было поздно, поэтому Калашников неприметно плюнул через левое плечо и потребовал к себе начальника эшелона.
Через полминуты перед ним возник офицер. Судя по погонам – гауптман. С узким нервным лицом и тяжелой, как у кулачного бойца, нижней челюстью. В блеклых, будто выгоревших глазах его застыло недоумение – происходящее, парламентера этого он воспринимал, словно некий маскарад, а грязных вшивых мужиков, возивших с собою на телегах пулеметы – некими несерьезными куклами, которых можно снести с дороги одним плевком; пфю – и вшивых нету!
В глазах гауптмана загорелись презрительные огоньки, он высокомерно посмотрел на Калашникова и задал вопрос, который задают, наверное, только в Одессе – так же горласто, надменно, нагло, картаво:
– Чего нада?
Калашников спокойно глянул в одну сторону эшелона, где суетились, прыгали солдаты, потом в другую (засек, что паровоз был совсем сдохший, только откуда-то из-под колес вытекает жиденькая желтоватая струйка пара, и все – пар в машине кончился), удовлетворенно подергал уголком рта.
– Значитца, так, – сказал он также по-одесски, – мы вас не тронем и отпустим в Европу, если вы выгрузите из вагонов все свое оружие и патроны. – Калашников рукоятью камчи поправил себе усики. – Себе вы можете оставить только десять карабинов и два ящика патронов. Больше увезти мы вам не дадим.
Офицер не выдержал, рассмеялся, усы, нестриженой щеткой топорщившиеся у него под носом, воинственно вздыбились.
– А если мы не подчинимся?!
– Тогда пенять будете на себя. Мы вас превратим в рубленую капусту. Видите, сколько у нас пулеметов?
Офицер оценивающе глянул на взгорбок, приподнял одну бровь и вставил под нее стеклышко монокля. Судя по тому, как увеличился рыжеватый, в сером крапе глаз гауптмана, пулеметы его удивили, но не испугали. Гауптман презирал этих людей, но тем не менее неожиданно произнес:
– Гут!
Прямой журавлиной походкой, почти не сгибая колен, он прошел к пассажирскому вагону, стоявшему во главе состава, у самого паровоза, и неспешно забрался по лесенке внутрь.
Ждать, когда журавль-гауптман вновь выйдет из вагона, Калашников не стал, легко вскинул свое тело в седло и поскакал к Махно, к темневшей вдали полосе телег и тачанок.
– Германский капитанишко сказал «Гут!», – подскакав, доложил он.
– Если слово с делом не разойдется, тогда будет «гут», –
