Поначалу, если я проводил воскресенье в Лицее, я оставался в Permanence [84], вместе с теми, кто не ходил на мессу в Собор. То есть я сидел в учебной зале, читая романы Жюля Верна и Редьярда Киплинга (я был под сильным впечатлением от французского перевода романа The Light That Failed [85]). Потом отец определил меня слушать вместе с горсткой других ребят маленького протестантского пастора, приходившего в Лицей наставлять нас в вере.
Воскресным утром мы собирались вокруг камина в промозглом восьмиугольном здании – протестантском «храме», построенном на одном из кортов. Пастором был маленький серьезный человек, он изъяснял нам притчи о добром самарянине, мытаре и фарисее, и тому подобное. Я не припоминаю каких-либо особенно глубоких духовных рассуждений, но ничто не мешало ему преподносить нам наглядный моральный урок.
Я благодарен, что у меня были хотя бы эти уроки религиозного воспитания в возрасте, когда я в нем особенно нуждался: многие годы я заходил в церковь только для того, чтобы осмотреть витражи и своды. К сожалению, эти уроки были практически бесполезны. Да и какой толк от религии без личного духовного руководства? Без таинств, без какой-либо возможности приобщиться благодати, кроме обрывочных редких молитв, да эпизодических невразумительных проповедей?
В Лицее была и католическая часовня, но она потихоньку разрушалась, в большинстве окон не хватало стекол. Никто никогда не видел ее изнутри, потому что она всегда была наглухо заперта. Видимо, много лет назад, когда возводился Лицей, католикам ценой настойчивых усилий удалось выбить эту уступку у строившего школу правительства, но в конечном счете это не принесло им большой пользы.
Единственное ценное религиозное и нравственное наставление, которое я получил в детстве, исходило от моего отца. Не систематически, а от случая к случаю и ненавязчиво, в обычных разговорах. Отец никогда специально не ставил цели преподать мне религию, но если он размышлял о духовном, то это естественным образом проявлялось вовне. Такое религиозное, да и всякое другое обучение наиболее действенно. Ибо «добрый человек из доброго сокровища сердца своего выносит доброе, а злой человек из злого сокровища сердца своего выносит злое, ибо от избытка сердца говорят уста его»[86].
А ведь именно такая речь, «от избытка сердца своего», производит наибольшее впечатление и сильнее всего воздействует на людей. Мы прислушиваемся и обращаемся со вниманием и с уважением к человеку, который искренне убежден в том, что говорит, даже если это противоречит нашим собственным взглядам.
Я напрочь забыл, что именно говорил нам маленький рasteur о мытаре и фарисее, но никогда не забуду короткого замечания Отца, которое он сделал, когда по какому-то поводу ему случилось рассказать мне о предательстве Петра, – о том, как, услышав крик петуха, Петр вышел вон и горько заплакал. Не помню, к чему это было рассказано: это был случайный разговор, мы стояли в холле квартиры, которую снимали на Пляс де ля Кондамин.
В моем сердце навсегда сохранилась возникшая тогда живая картина, изображающая, как Петр выходит и горько плачет. Мог ли я забыть, даже и спустя многие годы, обретенное в тот момент понимание того, что чувствовал Петр, и что значило для него предательство.
Отец не боялся высказывать свои мысли об истине и нравственности любому, кто в том нуждался – то есть, когда возникал настоящий повод. Он, конечно, не имел обыкновения приставать ко всем подряд и совать нос в чужие дела. Но однажды возмущение взяло верх, и он поставил на место злобную французскую мегеру, одну из этих язвительных bourgeoisies[87], которая дала волю ненависти к своей соседке, очень похожей на нее саму.
Отец спросил, зачем, по ее мнению, Христос заповедал людям любить врагов своих? Не думает ли она, что Он заповедал это ради собственной выгоды? Может быть, Он получил от нас что-то действительно нужное для Себя? Или же Он дал эту заповедь скорее для нашего собственного блага? Отец сказал ей, что, если бы у нее было немного ума, она бы любила других людей хотя бы ради блага, здоровья и мира собственной души, вместо того чтобы уродовать ее завистью и недоброжелательностью. Еще св. Августин писал, что зависть и ненависть стремятся уязвить мечом ближнего, но клинок не может поразить его, не пронзив сперва наше собственное тело. Думаю, что отец никогда не читал св. Августина, но он бы ему, несомненно, понравился.
Эпизод с мегерой напоминает мне о Леоне Блуа[88]. С ним отец не был знаком, но мог бы полюбить его. У них много общего, только у Отца не было неистовости Блуа. Если бы Отец был католиком, его призвание мирянина-созерцателя несомненно развилось бы в сходном направлении. А я уверен, что у него было такое призвание. К сожалению, оно так никогда и не развилось, потому что он никогда не приступал к Таинствам. Однако были в нем зачатки той же духовной нищеты и ненависть Блуа к материализму, ложной духовности, и мирским ценностям в людях, именующих себя христианами.
Осенью 1926 года Отец отправился в Мюрá, что в департаменте Канталь, в старой католической провинции Овернь. Вокруг городка – зеленые горы и древние вулканы центральной Франции. Долины полны богатых пастбищ, а горы то тяжелеют хвойными лесами, то возносят к небу зеленые вершины, безлесные, покрытые лишь травой. Жители этих земель – в основном кельты. Во Франции традиционно посмеиваются над овернцами, над их простотой и деревенскими манерами. Это очень сдержанные и очень добрые люди.
Семейство, у которого Отец поселился в Мюра, владело маленьким домиком, наподобие небольшой фермы на склоне пологой горы за городом, и в тот год я отправился туда на Рождественские каникулы.
Мюра было чудесное место. Оно утопало в глубоком снегу, жмущиеся друг к другу дома с заснеженными крышами оживляли склоны трех соседних холмов контрастным серо-голубым и аспидно-черным орнаментом. Городок теснился у подножья скалы, увенчанной колоссальной статуей Богоматери Непорочного Зачатия. Тогда она показалась мне слишком масштабной и слишком выспренней в передаче религиозного чувства. Теперь-то я понимаю, что в ней не было религиозной чрезмерности. Просто эти люди хотели наглядными средствами показать, как они любят Пресвятую Деву, Которая действительно достойна любви и поклонения, как всесильная Царица, всеблагая и всемилостивая Госпожа, могущественная заступница за нас пред престолом Бога, величественная в славе своей святости и в полноте благодати Матерь Божия. Она любит детей Божиих, которые рождены в мир с образом Божиим в душах своих. Но всесильная любовь Ее забыта и не понята в этом слепом и безрассудном мире.
