лифчик пуш-ап, фальшивая блондинка, фальшивые зеленые глаза, ноги от ушей, а талия такая узкая, что того гляди переломится. Мама казалась слишком красивой, чтобы быть настоящей, потому что она такой и не была. Скулы индианки таино, оливковая кожа, пухлые красные губы, индейские черты лица слишком резко контрастировали с гривой длинных обесцвеченных волос и зелеными контактными линзами; и неважно, сколь поразительна, сколь чудесна картинка, сразу становилось ясно, что перед тобой фальшивка. Ни Бог, ни природа никогда не потратили бы столько красок на одно человеческое существо. Но мужчинам было все равно. Семейное предание гласит, что однажды вечером в «Парк-Пэлас» на углу 110-й и Пятой, когда Девчонки с мокрыми от пота лицами обмахивались после меренге Вильфридо Варгаса (Mami, el negro está rabioso / Quiere bailar conmigo[83]), к моей маме подошел мужчина, одетый так, будто на дворе все еще семидесятые (сорочка с воротником «собачьи уши», брюки-колокола), и спросил, не хочет ли она попасть на конверт его следующей пластинки. Девчонки сразу узнали Эктора Лаво. Перед ними стоял один из тех, благодаря кому они обрели смысл жизни. Онемевшие, с красными щеками, польщенные, они сделали то, что сделало бы большинство девушек, которые решили держаться вместе: отправились в туалет совещаться. Как все поклонницы «Фаниа Ол-Старз», Девчонки знали, что Лаво не из юбочников. Лаво заботила только его музыка и то, что он колол себе в вену. Девчонки рассудили, что дело безопасное, что Инельда пусть на всякий случай последует за подружкой: они же помнили свою мантру «всегда вместе». Эта история будет их тайной. Если старейшины в церкви что-нибудь прознают, предполагалось, что мама станет все отрицать, скажет старейшинам, что на конверте не она, просто похожая девушка, а Инельда ее прикроет. Таков был их план.
Съемки должны были происходить в «Оркестра Рекордз» в Гарлеме, по адресу Ленокс-авеню, 1210, в час дня. Этим информация, выданная Лаво Девчонкам, и ограничивалась; ничего не было сказано ни о том, что надеть, ни о том, что принести или что подписать. Ничего. Когда Девчонки явились по адресу и отметились у дежурного, в здании было пусто. Они стали ждать. Сначала появился осветитель – патлатое дитя Лонг-Айленда о двух именах: Фрэнк Кристофер. Фрэнк только и делал, что говорил о намерении открыть джаз-клуб на углу 103-й улицы и Бродвея. Установив свет, он нащелкал километр полароидных фотографий мамы со всех углов и во всех ракурсах. «В наши дни Вест-Сайду не хватает джаза». Щелк. «Я назову его “Дым”. Вы, девочки, заходите, напитки за счет заведения». Но не джазу принадлежали сердца Девчонок; они полюбили зной сальсы, а теперь одной из них предстоит оказаться на конверте пластинки, записанной их божеством. Девчонки ждали. Наконец прибыл фотограф – блондинка средних лет с желтыми зубами, в мужицких ботинках и джинсах. Она взяла у Фрэнка полароидные фотографии и принялась изучать маму, выискивая ракурс получше. Фотограф спросила, не хотят ли Девчонки чего-нибудь. Было уже шесть часов, они проголодались, и фотограф предложила им сходить куда-нибудь поесть: пока Эктор не появится, здесь ничего не начнется. И прибавила по-испански: «Héctor se está pullando, y viene cuando le dé la gana»[84]. Подружки растерялись: они никогда еще не слышали, чтобы белая женщина говорила по-испански так точно и правильно. И сказала она им то, что все повидавшие жизнь salseras знали и так: Лаво сидит на наркотиках. Его ансамбль знал про наркотики, вот и музыканты еще не собрались. Про наркотики знали все. Съемки начнутся, дай бог, ближе к полуночи. Вот почему в студии пусто. Мама спросила, что ей надо будет надеть и что делать перед камерой. Фотограф выложила все начистоту. Предполагалось, что мама будет в одном белье лежать на гладильной доске, а Эктор Лаво и музыканты из ансамбля Вилли Колона будут окружать ее с раскаленными утюгами в руках, делая вид, что наглаживают ее. Ах да, все зависит от того, какое на маме белье. Если Лаво оно понравится, то она может остаться в нем, а если нет, то на гладильную доску ей придется лечь голой. Пластинка называлась La Plancha[85].
Они продолжили развлекаться, продолжили быть Девчонками и никогда не переступали черту, за которой их ждало что-то, что могло оскорбить их (или их родителей) религиозные чувства. Вскоре восемнадцать лет стали двадцатью восемью, а для одинокой, без роду и племени латиноамериканки это приговор. Почтенные родители обеих девушек вели тайное наблюдение за ними, надеясь, что Девчонки выйдут замуж, обзаведутся детьми и домом. «Se van a quedar jamonas, – говорили они дочерям, – con sólo gatos»[86]. Но Девчонки продолжали усердно работать и еще усерднее танцевать. Вскоре моя мама прошла тест на гражданскую интеграцию и получила должность служащей в государственной транспортной компании, а Инельда стала работать в приемной у модного пластического хирурга почти в центре города, и они продолжали зажигать. Большую часть зарплаты они отдавали семьям, но выходные принадлежали las Chicas.
Безумный эксперимент со съемками, проведенный моей матерью в студии звукозаписи, засел у Инельды в голове. Точнее сказать, в голове у нее засела сама студия звукозаписи. Инельда пела всегда. Еще в школе Джулии Ричмен она пела в постановках, в ансамблях, на модных показах. Наполненный живым чувством, такой латиноамериканский голос Инельды слышался на уличных вечеринках, свадьбах, девичниках, шествиях. И никогда – в церкви, Свидетели Иеговы воздерживались от практики пятидесятников, а ведь пение сделало бы Инельду звездой ее церкви. Караоке тогда только-только пришло в Америку и еще не добралось до центра Нью-Йорка, не говоря уж об Испанском Гарлеме. Инельда хотела петь. Она обожала Лису-Лису, Принс, Стэси Лэттисо, боготворила Ирен Кару, Элисон Мойе (соло или с YAZ), Тину Мари (особенно «Лавгёл»), «Лэтин Раскалз», Бренду Старр, Ольгу Таньон, «Кавер Гёрлз», «Экспоус», Лютера Вэндросса, и ей пока еще не надоел Джон Секада; но сердце ее принадлежало всему, что связано с сальсой. На глаза Инельде попадались объявления: «Оркестра Рекордз» приглашали на прослушивание бэк-вокалисток. Они, похоже, всегда были в поиске бэк-вокала. И Девчонки словно вернулись на десять лет назад, только теперь Инельда могла спеть.
Девчонки приходили вместе, всегда вместе, в толпе других исполненных надежды певиц; они отмечались у охранников и поднимались по узкой лестнице, которая вела в звукозаписывающие студии «Оркестра Рекордз», где все отдавало дешевкой. Студия записывала массу пластинок на 78 оборотов, ломавшихся с легкостью яичной скорлупы, причем певцы и музыкальные группы бывали в основном безвестными, «Оркестра Рекордз» возлагала на них большие надежды. Но часто продать удавалось всего несколько сотен пластинок, а остальные оканчивали свои дни в коробках из-под молочных бутылок, составленных в магазинах, торгующих «колдовскими» принадлежностями, вроде «Сан Ласаро и Лас Сиете Вуэльтас», «Отто
