матери, а она подпевала грустному танго. И мне было видение.
Я увидел маму.
Я увидел маму, которой семь лет.
Маленькая девочка купалась в Карибском море. Она, смеясь, бултыхалась в воде, и ей не было одиноко. Соленая вода достигала губ, и девочка словно пробовала на вкус пуэрто-риканское солнце. Небо опекало ее сверху, а я знал, что ребенок, который купается в такой воде, никогда не будет чувствовать себя бедным. Потом я увидел ее в самолете, потом – как она едет в Испанский Гарлем. Увидел, как над ней смеются ребята постарше, из тех, кто прибыл в Америку раньше нее. Я увидел, как одиноко маленькой девочке в школе, как она затерялась среди толпы ребят, говоривших на еще не понятном для нее языке. Я услышал, как она заучивает простые стишки: «Pollito, chicken / gallina, hen / lápiz, pencil / pluma, pen»[75]. В Испанском Гарлеме мать чувствовала себя беднотой, а большой город позаботился еще и о том, чтобы ей было одиноко. Я увидел, как грустное дитя тропиков растет в стылом холоде многоквартирника. Как дитя шагает из школы домой, и ключ от квартиры болтается на нежной шее. Как она идет между гор неубранного мусора. Улицы Испанского Гарлема в пору маминого детства всегда были грязными, с разбитым асфальтом. Я увидел, как девочка возвращается в темный дом. Как она свистит, чтобы составить себе компанию, пока разогревает поздний ужин и дожидается, когда вернутся с завода родители. Малышка, которая потом станет моей матерью, жила в многоквартирнике, пока конец ему не положил поджог; семье пришлось какое-то время жить в ночлежке, а потом город поселил ее и ее родителей в трущобную высотку.
Потом я увидел свою мать постарше, но все еще молодой.
Она была беременной.
Я созревал внутри нее.
Я увидел ее панику. Почувствовал ее страх, что будут еще дети, а отец вечно без работы. Потом я увидел ее на операционном столе.
А потом я вернулся в нашу гостиную.
К омовению материнских ног.
К пению Соледад Браво.
Ya no puede tocar en la orquesta / Porque amar y cantar eso cuesta[76].
Главное, чтобы мама была счастлива. Она плеснула на меня водой, пока я готовил полотенце, и я на мгновение почувствовал себя маленьким.
Отец надулся.
– Поскорее, – буркнул он. – Блюдо не может ждать.
И он стал мыть тарелки, прикасаясь к ним ласково, как к малышам, и осторожно расставляя их на сушилке.
Я вытер матери ноги и поцеловал левую. Мама убрала ногу.
– Фу-фу, – сказала она, но все же рассмеялась.
– Мама, – я уже собрался уходить, – все будет хорошо. Не тревожься, ладно? Все будет хорошо. Все будет прекрасно.
Песнь шестая
Трудно представить себе мою мать молодой красавицей, но она ею была. Семейная история гласит, что, когда маме исполнилось восемнадцать, она уговорила свою лучшую подружку, Инельду Флорес, покрасить волосы. Мама должна была стать Блондинкой, а Инельда – Рыжей. Мама надеялась, что они прославятся в Испанском Гарлеме как la Rubia y la Roja[77], но все звали их просто las Chicas[78].
Девчонки плясали так, словно родились во время конги[79]. Мама и Инельда за день успевали во все танцевальные клубы: «Корсо», «Латинский дворец», «Палладиум», «Туннель», «Бока Чика», «Прожектор», «Кафе кон Лече», «Тропикана», «Латинский квартал» – везде, где звучали сальса, чуранга, мамба, меренге, бугалу, кумбия, гуарача, плена, бомба, диско, бачата[80], хаус, рэп, регги, можно было найти Девчонок, разодетых в пух и прах. Они ели, пили и танцевали. И курили? Разумеется. Каждую субботу, жарким летним вечером, они нарушали предписания своей церкви и не только курили, но и общались с людьми «из мира». Целовались с парнями? Конечно, но дальше не заходили, они жили ради выходных, когда можно отвлечься от работы и семьи. Мама работала продавщицей в парфюмерном магазине, целыми днями брызгала людей духами в «Джимблз» на углу 86-й улицы и Лексингтон-авеню, а Инельда ксерокопировала чужие документы в «Копи-Кэт» на другом конце города, в Верхнем Вест-Сайде. Обе недавно окончили школу Джулии Ричмен, что на углу 67-й улицы и Второй авеню, и наслаждались новообретенной свободой и небольшой зарплатой. Я слышал, что моим бабушке с дедушкой это не нравилось. «Так ведут себя мачос, дамы себя так не ведут», – внушали они дочерям. Девчонки жили двойной жизнью: одна была жизнью святых для старейшин в Зале Царств Свидетелей Иеговы; другая жизнь была жизнью Девчонок – бесконечный поиск безупречной ночи, безупречного танца, безупречного коктейля, безупречного поцелуя, они разбивали сердца в щепы, на мелкие осколки, словно фарфор. Они жили ради поцарапанных пластинок и пружинящего танцпола. Девчонкам нравилось назначать двойные свидания парням из их района – парням, которые славились склонностью изображать богачей и потому с охотой спускали деньги на них, Девчонок. Попасть в клуб было делом недорогим, не дороже, чем отстоять длинную очередь, но цены на спиртное в клубе были грабительскими, отсюда и парни, которым нравилось изображать богачей.
Тогда все уже было иначе. Музыканты «Фаниа Ол-Старз» постарели, но все еще играли и двигались на сцене бодро. Как-то Девчонкам повезло добыть билет в «Палладиум»: выступал секстет Джо Кубы, группа старой школы с нетрадиционным подходом к латиноамериканским танцам, она сплавляла черный американский ритм-н-блюз с афро-кубинским стилем. Девчонкам нравилась элегантная музыка Джо Кубы, нравилось, как прохладные скрипичные и гладкие флейтовые звуки уравновешивают брутальную медь. Девчонкам нравился Джо Куба, потому что под его бугалу хотелось вертеться в танце, а какой девушке не хочется завертеться в танце?
В день зарплаты они являлись в «Каса Латина» на 116-й улице и тратили изрядную часть тяжким трудом заработанных денег на пластинки и кассеты; и в «Каса Амадео», что в Бронксе, они тоже являлись. Потом Девчонки брали большой магнитофон и шли к северной стороне Центрального парка, загорать. Крутили ручку настройки в поисках старых танцевальных мелодий, концерта, состоявшегося в 1959 году в Копакабане, или концерта Селии Крус и гаванского «Эль Клуб Фламинго» 1965 года, передач WHNR или WMEG[81]. Они приносили с собой напитки, лед, и солнце жарило их, как gandules[82]. В то время мальчишки ловили рыбу в Гарлем-Меер, по дорожкам катались на роликах подростки, семьи устраивали барбекю. Город был другим, преступлений совершалось больше, и Девчонки с этим мирились. Они знали, что надо держаться вместе и что нужен лишь здравый смысл и немного удачи, а безопасность есть безопасность. «Всегда вместе» было их мантрой, принципом, который не следовало нарушать. Они знали, куда в Центральном парке можно ходить, а куда нет. То же касалось субботних вечеров: Девчонки знали, что у них обязательно должны быть деньги на такси – после девяти вечера в метро лучше не спускаться. В танцевальных клубах Девчонки отрывались вовсю, они делали, что велит музыка, но всегда держались вместе.
Я видел фотографии мамы, какой она была тогда: тоненькая,
