– Слава Богу, что она приземлилась на ноги, а не ударилась головой, – воскликнул дон Себастья с усмешкой, – не то мы преждевременно лишились бы ее святости…
Все засмеялись, и никто ему не попенял за подобные шутки – племяннику наместника короля дозволено больше, чем другим.
«…Otras veces, cuando la llamaban obedecía tan presto que si estaba hablando dejaba la palabra a medias, a medias la labor y hasta los pasos… En cuanto a las otras virtudes, todas las practicó, especialmente aquellas que tenían que ver con la mortificación de los sentidos. Así, para que las comidas le supieran mal y tuvieran el peor sabor, mezclábalas con trozos de naranjas agrias y ajenjos…»[81]
– Я бы на это не сподобился, – прервал чтение хронист и сообщнически подмигнул Себастья Палоу.
«Не думаю, чтобы все эти грубые подробности очень понравились дядюшке, – размышлял кабальеро Палоу. – А вот тетушке… кто знает… Она такая набожная! Даже заказала картину с изображением достопочтенной родственницы… И она ее получит, это точно… Однако если и вправду, как она обещала, я буду сопровождать ее в Рим… Это отличный предлог, чтобы оказаться в Италии… Ливорно… Пере Онофре говорит, что она живет затворницей, почти нигде не бывает… «No duda amor en cual su color sea / Blanca es el alba y Blanca es la aurora…»[82] Ему стоило большого труда срифмовать эти строчки, но теперь они уже были отправлены адресату.
«…A los quince años después de tomar el hábito decidió que no levantaría más los ojos del suelo, a no ser para fijarlos en su Esposo Sacramentado. Su humildad era tanta que le oyeron decir que sentía verse amada por las religiosas y quisiera que nadie se acordase de ella ni la apreciase porque se reputaba por la criatura más vil y de peores inclinaciones del mundo. Menos que basura quisiera ser y que todas las criaturas me aborreciesen.!Cuánta pena tengo, cuando veo que todos me aman! Lo que quisiera es ser aborrecida de todos y olvidada igual que mi Esposo es aborrecido y olvidado de las almas…»[83]
– Все мы должны учиться у сестры Нореты! – воскликнул судебный следователь – ему уже было невмоготу слушать жизнеописание достопочтенной, которое отец Аменгуал зачитывал то торжественно и театрально, словно во время проповеди, то голосом глухим и каким-то загробным, будто сама святая обращалась к слушателям. Так что все едва не лопнули от смеха, когда он слащаво произнес: «Menos que basura quisiera ser y que todas las criaturas me aborreciesen…»[84]
– Думаю, вы, ваше преподобие, проделали огромную работу, – подхватил хронист Анжелат. – Я полагаю, вы опубликуете свой труд и на латыни? Я бы посоветовал поступить именно так. Моя «История Майорки» увидит свет на этом восхитительном языке, которому остальные лишь пытаются подражать. А вы никогда не пробовали писать стихи на латыни, Себастья?
– Нет, по правде сказать, никогда…
– Обязательно попробуйте! Уверен, они только выиграют от этого. Ваш обожаемый Гарсиласо – я хотел сказать, ваш родственник, если не ошибаюсь, – некоторые свои творения создал на латыни… Я, например, из всех классиков предпочту латинских. Они несравненны. Вы согласны со мной, уважаемые?
– Я – безусловно, – ответил отец Аменгуал. – Они спустились к нам с Олимпа.
– Это весьма спорно, – возразил отец Феррандо, который уже довольно долго молчал, будто воды в рот набрал. – Если сравнивать их с авторами, писавшими на языках светских, народных, то конечно. Но с Библией ничто не сравнится. Что касается меня, так я одно-единственное слово, ниспосланное Богом, предпочту всем эклогам Вергилия вместе взятым.
– Библия не имеет отношения к теме нашей беседы. Право, отец Феррандо, вы хотите казаться святее самого папы римского! – сказал хронист.
– Подобная святость нам не помешала бы, – заметил судебный следователь, которому все уже порядком надоело. Тем более что эта тертулия по понедельникам нарушала его послеобеденный отдых. Если бы не куартос, то делать здесь было бы нечего. – По нынешним временам toro[85] может поддеть нас на рога, когда того меньше всего ждешь.
– Вы имеете в виду трибунал святейшей инквизиции? – спросил отец Феррандо, явно сбитый с толку.
– Я этого не говорил, отец Феррандо. Это ваше предположение.
– А что, трибунал собирается пересмотреть уже закрытые дела? – задал вопрос племянник наместника короля. – Или начнет новые процессы? То есть… извлечет информацию из-под сукна или будет собирать свежую?
– Не знаю, – резко ответил судебный следователь. – Завтра у нас заседание. Мы ждем приказаний сверху. Естественно, сеньор наместник узнает все, что его касается, немедленно.
– Что вы, сеньор каноник! Я вовсе не об этом говорю, Господь с вами! Просто я подумал о тех несчастных, у которых уже было конфисковано добро[86]. Если их дела откроют вновь, они просто умрут с голода.
– Я вижу, вы очень обеспокоены судьбой этих людишек, дон Себастья! – сказал судебный следователь. – Прямо как ваш дядя, – рискнул он добавить, – который при любой возможности за них заступается.
– Когда они того заслуживают, – ответил Анжелат. – Сеньор наместник короля всегда поступает по справедливости.
