– Что интересного рассказал вам сеньор епископ? – немедленно спросил его гостеприимный хозяин кельи, одновременно предлагая участникам тертулии отведать куартос и бисквиты.
– Ну, если сразу о главном, то он, как и сеньор инквизитор, получил выговор от Верховного трибунала Арагона.
– Да неужели? – заинтересованно воскликнул отец Феррандо, даже не обратив внимания, что копирует своего недруга.
– Чистая правда! – ответил, усмехаясь, следователь. – Уже несколько недель они только и делают, что бранят трибунал Майорки за то, что он плохо следит за обращенными евреями и что мы не проявляем должного рвения в деле защиты нашей святой, вселенской и апостольской веры. Как вы можете догадаться, уважаемые, все это не слишком понравилось его преосвященству сеньору епископу и его высокопреподобию сеньору инквизитору.
– Его преосвященству было бы уместно продемонстрировать бóльшую озабоченность этой проблемой, – вмешался отец Феррандо, как только прожевал кусок булки, которая мешала ему говорить, – однако не все здесь, на Майорке, спят с открытыми глазами, многоуважаемый сеньор Льябрес. Я, со своей стороны, смиренно выполняю свой долг: вот уже много лет исповедую этих людишек из Сежеля и внимательно слежу за искренностью их католической веры, проверяя, не впали ли они обратно в жидовство. Вашему высокопреподобию известно, что я являюсь духовником одного из Кортесов – по прозвищу Шрам – и… если уж быть откровенным, сеньор Себастья, – прибавил он, обращаясь к капитану, который от неожиданности замер с занесенной над бисквитом большой ложкой варенья из терновых ягод, – так ваш дядя не слишком мне помог с этим заказом на дароносицу… Стало быть, как я уже говорил, я позаботился о том, чтобы этот Шрам, которого полагаю добрым христианином, в точности проинформировал меня о том переполохе, что произошел в еврейском квартале на прошлой неделе. И вышеозначенный ювелир принес мне документ, с которым я хотел бы сначала ознакомить вас, достопочтенный сеньор следователь, а потом уже отдать его высокопреподобию сеньору главному инквизитору.
Каноник Льябрес липкими руками взял сложенные вчетверо бумаги, которые иезуит вынул из кармана. Он аккуратно действовал кончиками пальцев, стараясь их не запачкать, и, не разворачивая, убрал. Ему совершенно не хотелось читать бумаги при всех, поскольку, как подозревал следователь, там было что скрывать. Хватит того, что иезуит, дабы пустить всем пыль в глаза, упомянул имя своего информатора. Вот уж никак нельзя было ожидать, что в столь деликатном деле, как это, отец Феррандо поведет себя столь неуклюже. «Видимо тут есть что-то, чего я не уловил», – переживал каноник, примериваясь, как бы половчее и не привлекая внимания хрониста, который тоже не дремал, ухватить последний куарто. Но Анжелат оказался проворнее: он цапнул его и целиком засунул за щеку, словно боялся, как бы следователь не вырвал кусок у него изо рта. Раздосадованный всем сразу – и выходкой хрониста, и оплошностью исповедника – его высокопреподобие Жауме Льябрес коротко заверил, что завтра же бумаги лягут на стол инквизитора.
– Естественно, – продолжал напирать отец Феррандо, который, казалось, не заметил, что следователю не нравится происходящее, – если сеньор инквизитор захочет меня видеть, я, само собой разумеется, в полном его распоряжении.
– Ваше усердие нас всех поистине восхищает! – произнес тут отец Аменгуал со столь откровенной издевкой, что ее просто нельзя было не заметить.
– Я видел Шрама только вчера, прямо после мессы, – сказал Анжелат, который уже прожевал захваченное лакомство, но вовсе не утолил голод, а потому смотрел на еще жующих сотрапезников с неприязнью. – Ювелир в весьма радостном расположении духа шел вместе с Габриелом Вальсом. К нему в сад, надо полагать…
– Ну, своей вонью они, должно быть, отравляли воздух, – пошутил следователь.
– Да нет, запах не от них. То есть не они его испускают. Так пахнет масло, на котором они готовят. Это запах каленого растительного масла. Евреи ведь не жарят на сале, как мы, – заметил хронист, глядя на Себастья Палоу, который кивком подтвердил верность сказанного.
Как и другие участники тертулии, племянник наместника короля воздал должное угощению, хотя и не столь усердно, как Анжелат и Льябрес. Больше даже, чем есть эти лакомства, ему нравилось представлять, как чистые и невинные монашки своими тонкими пальчиками готовят их – nieve licuada cuando no cristales[79], написал он в своем лучшем стихотворении, посвященном, впрочем, иному предмету. Так что теперь он был настроен благодушно и, как и остальные, расположен всласть побеседовать.
Отец Аменгуал решил, что настал момент, когда можно перевести разговор на себя, поскольку от него не укрылось, что отец Феррандо и дальше желал бы оставаться в центре внимания. Он тщательно вытер рот, ибо разговаривать о божественном, слизывая с губ остатки сахара, представлялось ему дурным тоном, и поднялся со своего места, чтобы взять рукопись, избранные места из которой собирался читать вслух.
– Насколько я понимаю, – сказал отец Феррандо, как только увидел, что противник собирает бумаги со стола, – достопочтенная Элеонор Каналс приходится родственницей его превосходительству сеньору наместнику, не правда ли, дон Себастья?
– Она – тетка моей тетки, отец Феррандо. Со мной же, если вы это имеете в виду, она не состоит в родстве. Увы, я не сделан из одного теста со святыми… – прибавил он, смеясь.
– Прежде чем созреть, любой плод зелен, дон Себастья! – сказал отец Аменгуал. – Вы же не хотите уверить нас, что замешены из дьявольского теста – все равно мы не поверим. И если мне будет позволено…
Хронист Анжелат пристально глядел в окно кельи, стараясь рассмотреть, нет ли какой-нибудь шебеки или галеры там, вдали, в той ультрамариновой синеве прямо у линии горизонта, в то время как отец Аменгуал читал:
«Esta serenísima perla y muy preciosa margarita, encerrada en la concha o religioso claustro se formó con el rocío celestial que Dios Padre Todopoderoso directamente le otorgó y era tanta su celo que por obedecer con mayor prontitud a la maestra de novicias saltó por una ventana para acudir con mayor rapidez al patio donde se la requería sin hacerse daño alguno, aunque la distancia medía seis varas, cosa que la madre abadesa tomó por muy milagrosa, pues parecióle que los ángeles del cielo hubieron de sostenerla…»[80]
