давая приют бывшим хозяевам — они, бывшие, мертвые, тоже вели себя по-разному.
Страх, единственная ниточка, удерживавшая их зыбкое существование, превращался в веревку, захлестывал, душил; переплавлялся в ненависть. Ненависть к врагу — это хотя бы понятно. Но в данном случае ненависть чаще всего обращалась просто на окружающих, виноватых в единственном прегрешении — они были живы.
Ненависть к тем, кто смеется, потому что ты больше не смеешься. Ненависть к тем, кто поет, потому что ты не поешь. Ненависть к тем, кто радуется, потому что ты лишен радости. Ненависть к тем, кто движется, поскольку ты боишься движения. Ненависть к тем, кто совершает поступки, потому что ты…
Ненависть, ненависть, ненависть.
Если война, то почему ты улыбаешься? Если беда, почему ходишь, а не сидишь, скорчившись, в углу? Смотри, вокруг трагедия! Как тебе не стыдно жевать бутерброд?! Если я прячусь, какое ты имеешь право бравировать своим пренебрежением к опасности?! Ты, наверное, всем своим вызывающим поведением упрекаешь меня? Показываешь, что ты лучше?
О, мы все понимаем, видим — и ненавидим.
Живые, лишенные непосредственной возможности действовать, все же могли сбросить такую ненависть в относительно безопасное русло — например, в социальные сети. Комментарии под новостями, сообщения в общественных пабликах; Телеграм, Вайбер, Фейсбук…
Скандал на улице, в конце концов!
Те, о ком я говорю, тоже сбрасывали — по-своему, как умели. Я встречал женщин, лишившихся рассудка; детей, переставших говорить; собак, которые без видимой причины взбесились и загрызли случайного прохожего. Видел квартиры, где нельзя было поселиться без риска превратиться в убийцу, маньяка, психопата. Видел балконы, откуда на коляску с младенцем сам собой падал горшок с кактусом.
Тяжелыми случаями тоже занималась наша бригада.
Я не виню бестелесных жильцов, отказывающихся покидать метро, подвал, квартиру, мир — и двигаться дальше. Не виню и озлобленных жильцов, уверенных, что кругом одни обидчики, а ненависть — последний якорь плотского бытия. Раз так, надо цеплять этим якорем все и всех, срывая с места, выдергивая из земли, разрушая и круша — лишь бы самому удержаться на плаву.
Никого не виню. Сам такой. Вернее, мог стать таким.
Мне просто повезло.
* * *
— Они там, — сказал мальчик. — Я не смог их убедить.
Он мотнул головой назад, в сторону разрушенной квартиры.
— Они не слышат. Я, наверное, позже приду. Попробую еще раз. Они что-то услышали, пусть теперь поживут с этим. Вечером вернусь, или завтра. Если не дозовусь, придется спускаться.
Он так и сказал: поживут. Пусть, значит, поживут.
И добавил, шмыгнув носом:
— Здравствуйте.
Вежливый мальчик.
— Ты что, меня видишь? — спросил я.
— И слышу, — подтвердил он. — А что?
Я пожал плечами:
— Ничего. Просто я мертвый. Как эти.
— Мертвых не бывает, — он был не только очень вежливый, но и очень серьезный мальчик. — Я думал, вы знаете. Вы бы не могли подать мне руку?
— Зачем?
— Я боюсь.
Красный от смущения, он закашлялся. Когда кашель прошел, парень достал из кармана носовой платок, тщательно вытер рот, а потом указал на разрушенную лестницу. Ту самую, по которой не так давно поднялся в квартиру с жильцами. Просто бестелесными или в придачу озлобленными — отсюда я не мог разобрать. Жильцы хорошо прятались.
Рука. Платок. Он словно белый флаг выбросил.
— Боишься? Спуститься?
— Да.
— А наверх лезть не забоялся?
Теперь уже он пожал плечами. Ну, типа так вышло.
— Спускаться, — подумав, уточнил он, — всегда страшнее, чем подниматься. Страшнее и труднее.
— Личный опыт?
— В интернете читал.
На уцелевшей стене рядом с мальчишкой висел пожарный щит с инвентарем. Стекло разбилось, но топор с крюком и брезентовый шланг, свернутый кольцом, остались на месте. Под щитом валялась скомканная черная тряпка. Ветер, задувая в проломы, шевелил ее, отчего казалось, что тряпка живая.
Снежная пороша искрилась на тряпке, как шерсть диковинного зверя, укрывшегося в засаде.
— Интересный ты парень, Валерий Чаленко, — сказал я, не двигаясь с места. — Сидел бы ты дома, а? Вон, кашляешь, сопли распустил. Тебе бы чаю с малиной, да в постель! Родители извелись, ищут тебя, беглеца, объявления дают. Ты здесь сколько уже времени торчишь? Небось, и счет потерял?
Он молчал, хмурился. Ждал.
— Ты почему на звонки не отвечаешь?
— А вы мне звонили? — удивился он. — Откуда у вас мой номер?
— Родители тебе звонили. Так в объявлении и написали: звоним, понимаешь, а он, ремнем бы его по заднице, никакой реакции. Не стыдно тебе, а?
Он полез в карман за айфоном.
— Разрядился, — виновато буркнул он, разглядывая гаджет, темный и безмолвный. — В ноль. Я не заметил.
— В ноль, значит. А ты не заметил. Уважительная причина, понимаю. Извини, Валерка, руки я тебе не подам. Ты ее взять не сможешь, мою руку. Придется тебе самому, как получится. Без обид, ладно?
Он вздохнул:
— Вы дайте. Если не трудно, конечно.
И знаете что? Я протянул ему руку.
Он вцепился в нее так, что мне стало больно. Я принял боль, как подарок — давно я не испытывал физической боли. Ладонь у парня была потная, узкая, но ничего, держал он крепко, по-мужски. От души держал, а может, от страха.
Когда он шагнул вперед, бочком протиснувшись по узкой полоске сохранившейся части ступеней, я сам чуть не упал вместе с ним, так меня накрыло. Память — страшная штука.
* * *
Я — Роман Голосий.
Сержант патрульной службы.
С начала войны я делал все, что положено. Патрулировал улицы. Стоял на блокпостах вместе с теробороновцами. Дежурил в местах прилетов, когда спасатели разбирали завалы. Таскал носилки с ранеными и убитыми. Мотался по вызовам. Не скрою, случалось, выполнял поручения личного характера. Возил гуманитарку на дом одиноким старикам. Забрал компьютер приятеля, добровольца, уехавшего с частью на Бахмут: пусть у меня полежит, под присмотром. Приятель, помню, все волновался: пароли там, личная информация. За свою шкуру так не переживал, как за эти чертовы пароли.
Даже в психушку кое-кого отвозил.
Жена с дочкой жили в пригороде, у нас там частный дом. Эвакуироваться? Нет, не захотели. После освобождения Купянска жена забрала к нам своих родителей, получивших возможность выехать из опасной, регулярно обстреливаемой зоны.
Дома я бывал редко. Чаще ночевал в городе, в компании двух-трех сослуживцев, в пустой квартире наших общих друзей — те прислали ключи.
Это случилось в середине лета. Поступил сигнал: ограбление. На тихой улочке под покровом ночи вскрыли продуктовый магазин. Неравнодушные жители заметили, сообщили в полицию. Когда мы с Потехиной — это моя напарница — приехали на место происшествия, все уже кончилось. Неравнодушные жители разобрались сами, а может, сперва разобрались, а потом уже сообщили в полицию.
Двое помятых мародеров ждали нас, крепко-накрепко примотанные к фонарному столбу невообразимым количеством скотча.
Пришлось резать. Не мародеров, разумеется.
Я не запомнил тот момент, когда ракета прилетела в дом, на первом этаже которого располагался магазин. Помню только вой, переходящий в визг, и все. Пожар, спасатели, коммунальщики, отселение людей, скорые помощи — память этого не сохранила.
Когда я пришел в себя, я стоял рядом с разрушенным домом. Небо расцветало первыми лучами солнца, Потехиной нигде не было, как и мародеров. Я сел в машину и поехал, куда глаза глядят, еще не понимая, что случилось.
Да, машина осталась. На ней и езжу до сих пор.
Не знаю, почему.
Тут главное — парковаться так, чтобы в тебя самого не въехали. Вреда никакого, ясное дело. Просто чертовски неприятно, когда в твою машину до середины влез какой-то
