«Миланы», а за десять минут прилетят американские «Апачи».
– Хаджи, я готов на жертву. Вы снимаетесь прямо сейчас, уводите всех: вам только перейти вади[12], и вы у склона. Они идут медленно, я выжидаю полчаса, так чтобы вы были вне досягаемости. А потом палю по ним: вы будете далеко.
Хаджи Захер задумался, взглянул на часы.
– Полчаса. Дай нам полчаса.
– Положитесь на меня, – сказал Сулейман.
– Твоя жертва воздастся тебе сторицей. Аллах простирает свою милость на мучеников.
– Аллах велик, Хаджи Захер, – сказал Сулейман.
– Да благословит Он тебя, Сулейман, – ответил Хаджи Захер.
Горстка повстанцев покинула двор. Галька скатилась по склону у реки, где-то промычала корова. Сулейман упер винтовку Драгунова в плечо, положив ствол на оконную раму. Потом покрутил колесико прицела, взглянул на дым из трубы, прикинул отклонение и с горьким удовольствием взял на мушку голову Теренса Жювеналя.
Через тридцать минут щелкнул выстрел, и вылетевшая с белой вспышкой пуля почти мгновенно прошла мозг лейтенанта Жювеналя насквозь. Череп треснул. Молодой офицер даже не успел понять, что умер, и сделал еще шаг, прежде чем упасть. Сержанта Гармиша забрызгало кровью, хоть он и держал-таки дистанцию. Старший капрал Рикель видел вспышку в окне, метрах в шестистах выше по склону, на сто шестьдесят градусов, – он проорал приказ, и свинцовый град обрушился на дом. Все отделение опустошало обоймы, целясь в окна. Minimi командира Ахтмана изрыгал поток пуль 5,56 мм в глинобитные стены. Этот встречный огонь позволил капралу Труйе спокойно настроить пусковую установку «Милан», которая должна была превратить одинокого стрелка в пыль. В тот же миг воздух пронзил призыв муэдзина. Все собаки долины завыли, и американский «Апач», вызванный по радиосвязи, развернулся и взял курс на деревню, с ракетами в боевой готовности. Сулейман взглянул на солнце. Он знал, что больше его не увидит. Но на смерть ему было плевать, ведь больше нет Жювеналя, мелкого гада, который увел Элизу Бушар.
Прошелестела ракета «Милан». Почти как шелк.
Месяц спустя лейтенант Жювеналь посмертно получил крест Воинской доблести с объявлением благодарности в приказе. Была произнесена речь, где говорилось о жертве, долге, «защите-демократии-собственной-кровью» и идеалах Французской Республики.
Трудолюбивый министр, разразившийся этой речью, не мог знать, что это лишь очередная жертва Элизы Бушар.
Отшельник
Какая странная штука одиночество, и как оно пугает!
Кришнамурти. Комментарии к жизни[13]
Облокотиться на борт корабля так же приятно, как навалиться на барную стойку и разглядывать круги из-под стаканов. Лена прорезала тайгу. До моря Лаптевых теперь всего пара тысяч километров. Корабль – пароход с брежневских времен – шел восемь узлов. Его спускали на воду только летом. Местные люди пережили семьдесят лет коммунизма и продолжали использовать давно списанные машины. Русские проявляют полное пренебрежение к собственному существованию, но патологическую бережность к вещам.
Помню ноябрьский номер журнала «О науке» за 1997 год: там какой-то немецкий энтомолог объяснял, что майский жук математически не может летать. Если смоделировать его анатомические и физиологические параметры – вес, площадь крыла, частоту взмахов, – выйдет, что он должен разбиться. Чудо в том, что это создание летит, несмотря на все законы математики. И его полет в летнем небе – пощечина науке. Глядя, как речная вода ласкает борта судна, я думал о том, что Россия для других народов то же, что майский жук для эволюции – аномалия. Из века в век эта страна невозмутимо шагает по краю бездны. Вся шатается, но не падает.
Итак, сосны. Плывут мимо, мудрые и старые, столетние. Может, я зря сел на пароход. Проплывающий мимо берег реки на подступах к полярному кругу дарит метафизический опыт однообразия. Я попивал «Балтику № 3» из пивного бокала, украшенного фальшивыми изумрудами. Иногда поднимал стакан так, чтобы уровень пива совпал с линией горизонта. Будто чокаешься с миром – выход, когда пьешь один.
Капитана я узнал сразу. Пятидесятилетний верзила, удивительно худощавый для сибиряка. Здесь в чести тяжеловесы – я даже видел, как некоторые съедали ведерко майонеза столовой ложкой, и далеко не в самый мороз. Ветер трепал его волосы. На нем был синтетический китель не по фигуре, с тремя полосками на погонах. Смеха ради, я встал по стойке смирно. Он ответил мне тем же. Мне стало стыдно, потому что он сделал это с достоинством.
– Это вы – француз? – спросил он.
– Да, – ответил я.
– Мне сплавщики леса сказали, что у нас на борту француз, и надо постараться не сесть на мель.
– А? – не понял я.
– Не посрамить честь страны.
– А, о!..
– А Пьер Ришар еще жив? – спросил он.
– Да, – ответил я.
– А Матьё?
– Художник?
– Нет, Мирей.
– Думаю, уже умерла, – сказал я.
– Ничего подобного, она жива. Я специально спрашиваю всех французов. И все вы думаете, что она мертва. Загадка!
– Допускаю.
– Как вам на борту?
– Спасибо, все очень нравится.
– Путешествуете по Якутии?
– Нет, то есть да, в общем, я – инженер и работаю там.
Я неопределенно махнул в сторону носа и добавил:
– На нефтяных платформах в Арктике.
– А, вот как? – капитан удивился.
– Да.
– «Лукойл» или «Сибнефть»?
– «Лукойл».
– Так, значит, едете на работу… на пароходе?
Он мне не верил. За три дня на борту вид у меня стал весьма беспризорный. На сейсмолога-капиталиста я не походил.
– У меня было лишних десять дней. Я решил не лететь во Францию, а вместо этого отправиться в Якутск и добраться до места не спеша, наслаждаясь плаванием. Во Франции говорят: «бросить один камень два раза».
– У нас – «одним кнутом двоих зашибить».
Капитан облокотился на борт, на неровный деревянный планширь. Он был чем-то взволнован и немного печален. Я записал его в «художники» по моей личной типологии, которую я составил за три года пребывания в сибирской Арктике. Русские люди несут на себе след истории. Время орудует резцом на их лицах. Жестокость и суровость пробивают борозды прямо в плоти. Долгими арктическими ночами там, наверху моей офшорной темницы, я часто мечтал о том, чтобы написать «Анатомию России и ее масс» по примеру Гюстава Лебона. Встречая очередного русского, я определял его в одну из пяти социоморфологических категорий, и ни разу – на тот момент – не было такого, чтобы их не хватало.
Скитающийся художник-изгнанник: длинный, бледный, глаза выцветшие, движения резкие, речь непоследовательна, волосы льняные, разговаривает сбивчиво, ближе к тарабарщине Достоевского, чем к тургеневской мягкости, выражен интерес к эзотерике и любой форме духовности, кроме исламских.
Охотник-сангвиник и душа компании: тучный, сильный человек с розовой натянутой кожей, голубыми глазами, густыми волосами (светлыми и часто сбритыми),
