опыт нашего польского похода в 1915 г. не дает основания думать, что отношение России к нашему наступлению летом 1914 г. дало бы нам возможность успешно отразить неизбежное наступление французов. Тем более подобные соображения не могли побудить меня в 1914 г. взять на себя ответственность, оспаривая единственный представленный мне военными авторитетами план.
Итак, ультиматум Бельгии был политическим выполнением решения, признанного необходимым с военной точки зрения. 4 августа я открыто сознался в причиненной нами несправедливости, но одновременно характеризовал наше положение, как безвыходное, тем самым искупающее нашу вину, – и эти слова я готов повторить и теперь. Отрицать безвыходность нашего положения может только тот, кто с определенным умыслом не желает видеть тогдашней военной обстановки; но и оспаривать причиненную нами несправедливость – нет достаточно веских оснований. Мнение, что мы могли ссылаться на устаревшие и потерявшие силу договоры о крепостях, не выдерживает критики. То была бы дипломатическая уловка, и действие ее не длилось бы свыше одного дня. О каких-нибудь нарушающих нейтралитет действиях Бельгии нам 4 августа ничего не было известно.
Документы, обнаружившие, что бельгийские и английские военные в 1906 г. вели переговоры о военном использовании Бельгии, были найдены только во время войны. Предположим даже, что мне было бы известно содержание этих документов в момент начала военных действий: разве кто-нибудь поверит, чтобы Бельгия по их предъявлении разрешила бы нам проход, или что на основании их я мог бы убедить мир в нашем праве пройти по ее территории? Да, эти документы компрометируют Бельгию; но если бы они даже компрометировали ее гораздо больше, чем это есть в действительности, они нас только освободили бы от обязательства соблюдать гарантии нейтралитета 1839 г. Ни до, ни после их обнаружения мы не имели права врываться в эту страну, но все равно должны были бы, если бы она не подчинилась нашим требованиям, применить насилие, как мы это и сделали, т. е. объявить ей войну. Какую малую убедительную силу имели, между прочим, эти документы, – установлено на практике. Мы опубликовали их, как только нашли в Брюсселе. Но я не заметил, чтобы пропаганда врагов потерпела от этого сколько-нибудь заметный ущерб. Неизмеримый вред, причиненный будто бы Германии моей речью 4 августа (между прочим, никто не возражал на нее), существует, мне кажется, только в воображении тех, кто в моих словах видел средство борьбы против меня.
А тем временем враждебная пропаганда работала, пуская в ход безграничные преувеличения и даже подделки. Италия и Румыния под ничтожными предлогами отказались от своих союзных обязательств и, когда мы оказались в самом стесненном положении, объявили нам войну. Сделали они это не потому, что их существованию угрожала опасность, но под давлением Антанты и из жадности к добыче. И их восхваляли и превозносили за это, как благородных борцов за право и справедливость; напротив, нас клеймили, как преступников, потому что в борьбе за свое существование мы потребовали пропуска через Бельгию, не обращая внимания на то, что мы гарантировали при этом полную неприкосновенность ее и возмещение ей всех причиненных нами убытков. Нельзя себе вообразить более резкого противоречия.
Негодование по поводу нарушения договора, под флагом которого Англия приняла участие в этой войне, мало соответствует, как известно, данным английской истории. Как раз по вопросу о нейтралитете Бельгии английские государственные деятели на тот случай, если бы были затронуты британские интересы, придерживались совсем другого и весьма своеобразного взгляда. Английской публике, охваченной в настоящее время глубочайшим негодованием, было бы не бесполезно ознакомиться с этим[33].
Однако, больше чем на факты прошлого, следует обратить внимание на явления современные. Собственные признания сэра Эдуарда Грея показывают, что вовсе не бельгийский нейтралитет побудил Англию принять участие в войне. О своей беседе с нашим послом князем Лихновским от 29 июля он сообщает следующее:
«Окончив сегодня после полудня беседу с германским послом об европейском положении, я прибавил, что желал бы ему совершенно частным и дружеским образом сказать нечто, что меня очень беспокоит. Положение – серьезное. Пока все ограничивалось возможностями, которые имеют место в настоящее время, мы не думали вмешиваться. Но если будет вовлечена Германия, а затем Франция, то последствия могут быть столь велики, что затронут все европейские интересы. Я не желал бы, чтобы дружеский тон наших бесед, который, будем надеяться, не изменится, заставил бы его ошибочно предполагать, что мы останемся в стороне… Не могло бы быть и речи о вмешательстве с нашей стороны, если бы не была замешана Германия и, пожалуй, еще Франция. Но он должен понять, что если дело примет такой оборот, при котором интересы Британии потребуют нашего вмешательства, оно должно будет последовать немедленно, и решение будет принято очень быстро, как решение и других держав…»[34].
Таким образом ни слова о Бельгии. Но что интересы Англии могут потребовать участия в войне, если Франция будет в нее вовлечена, об этом Грей говорит так ясно, как того только допускает дипломатический способ выражения. С формальной точки зрения он оставляет за собою свободу действий, учитывая впечатление в парламенте и общественное мнение, но по существу он, видимо, уже решился. Весьма показательными в смысле того и другого являются также его беседы с французским послом 29 и 31 июля[35].
Грей сказал г. Камбону: «Мы еще не решили, что делать в случае вовлечения Германии и Франции в войну: об этом следует еще подумать. Франция в таком случае оказалась бы вовлеченной в войну, которая не была бы ее собственной, но участвовать в которой она была бы вынуждена в силу своих союзных обязательств, своей чести и своих интересов. Мы свободны от обязательств, и нам предстояло бы решить, что предпринять в интересах Британии. Я считал необходимым сказать это, потому что и мы, как известно, принимаем уже все меры предосторожности относительно нашего флота, и я имею в виду предупредить князя Лихновского, чтобы он не рассчитывал на нашу безучастность. Однако было бы неправильно с моей стороны, если бы я допустил, чтобы у г. Камбона сложилось ошибочное предположение, будто это обозначает, что мы уже решили, что нам делать, в случае наступления конфликта, который, как я надеюсь, еще можно предотвратить».
И затем 31 июля:
«До сего времени ни мы, ни общественное мнение не замечали, чтобы были затронуты какие-либо договоры или обязательства нашей страны. Дальнейшее развитие событий может изменить положение и склонить правительство, а также парламент к мнению, что имеются основания для нашего вмешательства… Г. Камбон повторил свой вопрос, думаем ли мы помогать Франции, если Германия нападет на нее. Я
