своих домогательствах помощи Англии еще одним средством, ярко характеризующим его общее поведение во время кризиса. Это – лживость, другого слова нельзя подобрать для изображения действительных событий. Не только г. Вивиани, но и сам г. Пуанкаре постоянно утверждали, что общая русская мобилизация является следствием всеобщей мобилизации австрийской[26]. А между тем о русской мобилизации уже рано утром 31 июля расклеивали извещения на улицах Петербурга, в то время как Австрия лишь несколькими часами позже приняла решение мобилизоваться: это (как уже упоминалось нами) нужно считать вполне установленным. Точно также искажали правду французские государственные деятели и относительно военных мероприятий Германии. 29 июля я поручил нашему послу в Париже, барону фон Шену, поставить французскому правительству на вид, что непрерывные военные приготовления Франции вынудят и нас прибегнуть к мерам оборонительного характера: мы должны будем объявить страну в состоянии, угрожаемом войною, что еще не означает мобилизации, но, несомненно, увеличит напряженность положения. Мы, впрочем, все еще надеялись на сохранение мира[27]. Г. Вивиани в своей телеграмме г. Полю Камбону искажает это заявление и сообщает, будто мы намерены вскоре объявить себя в положении, угрожаемом войной, и под прикрытием этой ширмы в действительности уже начали свою мобилизацию[28]. 1 августа г. Вивиани выражает г. фон Шену – в ответ на его сообщение о немецкой мобилизации – свое изумление по поводу того, что Германия предпринимает такую меру в тот момент, когда все еще продолжается дружеский обмен мнений между Россией, Австрией и державами[29]. Следовательно, Вивиани признает, что дипломатия еще работает с надеждой на успех, но обвиняет Германию в умышленном препятствовании этой работе, хотя ему хорошо известно, что дипломатические переговоры происходили прежде всего в результате воздействия Германии и что именно Россия прервала их своей мобилизацией. Если даже сам царь в своей телеграмме германскому императору от 29 июля заявлял об опасении, что военные приготовления, к которым желают принудить его окружающие, могут повести к войне[30], и если сэр Эдуард Грей 30 июля видел единственную, хотя и очень слабую надежду на сохранение мира в приостановке русских военных приготовлений[31], то тем более нельзя допустить, что г. Вивиани мог не понять значении русской мобилизации, по отношению к которой немецкая являлась лишь ответом.
Наконец, крайне странным представляется заявление г. Вивиани 31 июля в семь часов вечера, когда барон фон Шен вручил ему ноту о нашем ультиматуме России, будто он не имел никаких сведений о русской мобилизации. Эта странная неосведомленность просто непонятна.
Дело, которое требует искажения истины, не может быть правым. Но цели, которые французский кабинет преследовал своей тактикой, не возбуждали никаких сомнений. Нужно было во что бы то ни стало, не пренебрегая и нечистыми средствами, произвести впечатление, будто русская всеобщая мобилизация была провоцирована центральными державами. Такого рода политика поддерживала усилия французской дипломатии в Англии, но больше всего нужна была в своей собственной стране. Ради Сербии французский крестьянин и рабочий не стали бы воевать, и за тяготение России к Константинополю французская кровь была тоже слишком дорогой ценой. Ярые шовинисты, наверное, не постеснялись бы в июле 1914 г. ринуться в войну из-за Эльзас-Лотарингии, но сам французский народ вряд ли бы выразил свое согласие на это. Как ни глубоко вкоренилась мысль о реванше, все же ее одной было недостаточно, чтобы вызвать агрессивную войну. Насколько я знаю, Париж – единственная столица, на улицах которой в июле 1914 г. происходили демонстрации против войны. В пункте 8 декларации Вильсона заключается одна верная мысль, что Эльзас-Лотарингия в продолжение 50 лет держала под вопросом всеобщий мир. Потерянные Францией провинции не давали международной атмосфере прийти в покойное состояние. Они поддерживали длительное предгрозовое настроение. Но гроза должна была разразиться с другой стороны. Страстными застрельщиками оказались русские правящие сферы, французские же – сочувственно прислушивались к ним. Поэтому и приходилось убеждать французский народ, что коварно нападающей стороной являемся мы. Это должно было поддержать ту удивления достойную энергию, которую Франция проявила в грозные годы войны.
Хотя война надвигалась на Германию с востока, но именно на западе положение ее оказалось всего более трудным. Когда на наш запрос мы получили от французского кабинета известный ответ, что Франция поступит так, как ей подсказывают ее интересы, нам не оставалось другого выбора, как объявить себя в состоянии войны с ней. Таким образом мы оказались наступающей стороной, хотя и считали себя вправе ссылаться на агрессивные действия французских войск[32]. Не думаю, чтобы можно было избежать такого положения. Быстрота военных решений, к которым принуждала нас русская мобилизация, не представляла нам возможности занять выжидательную позицию в своих боевых операциях против Франции и не давала вообще времени для таких дипломатических шагов, которые могли бы улучшить в этом отношении наше положение. Как это свойственно существу всякого нападения, нападающая сторона – Россия – диктовала нам наше поведение.
Нашему вступлению в Бельгию часто приписывается решающее значение для всего хода всемирной катастрофы. При рассмотрении именно этого вопроса необходима особая объективность как с нашей стороны, так и со стороны врагов.
Наши военные имели, как я давно уже знал, только один военный план, базирующийся на вполне верном и теперь оправдавшемся предположении, что предстоящая Германии война должна будет вестись на два фронта. Военный план состоял в следующем: наивозможно быстрое наступление на западе; в первое время его проведения – оборонительная тактика на востоке и только после удачи западного наступления – переход в наступление в большом масштабе и на востоке. Только такая стратегия представляла возможность преодолеть численный перевес врагов. Однако для удачного проведения наступления на западе настоятельно требовался, по мнению военных, поход через Бельгию. Политические и военные соображения вступали в этом вопросе в резкое столкновение. Несправедливость по отношению к Бельгии была явная, и общеполитические последствия ее ясно можно было себе представить. Начальник генерального штаба, генерал фон Мольтке, не мог с этим не согласиться, но указал на абсолютную неизбежность этого с военной точки зрения. Я принужден был примкнуть в своем мнении к нему. Для всякого сколько-нибудь трезво рассуждающего наблюдателя страшная опасность войны на два фронта была так ясна, что критиковать с гражданской точки зрения военный план войны, со всех сторон продуманный и признанный необходимым, значило бы взять на себя слишком большую ответственность; в случае военной неудачи единственной причиной ее считалось бы расстройство этого плана. В настоящее время военные круги обсуждают вопрос, не правильнее ли была бы с самого начала обратная стратегия. Решать это – не мое дело. Но, как мне кажется,
