сказал, что могу только остаться при своем прежнем ответе, что мы при настоящем положении дел не можем брать на себя никаких обязательств… Кабинет, несомненно, займется этим вопросом, как только наступит новый оборот событий; но в настоящую минуту единственный ответ, который я могу дать, это – что мы не можем взять на себя никаких окончательных обязательств».
Затем весьма выразительное заявление в той же самой беседе:
«Соблюдение нейтралитета Бельгии может быть не хочу сказать – решающим, но весьма важным, фактором в смысле определения нашего поведения».
Вполне ясен, наконец, смысл беседы сэра Эдуарда Грея с князем Лихновским 1 августа. Грей сам передает ее в следующих словах:
«Он спросил меня, обязуемся ли мы оставаться нейтральными, если Германия обещает не нарушать бельгийского нейтралитета. Я ответил, что сказать этого не могу; наши руки все еще свободны, и мы еще думаем о том, каково будет наше поведение. Все, что я мог бы сказать, это то, что наше поведение зависит от общественного мнения и что в этом отношении соблюдение нейтралитета Бельгии могло бы оказать на него весьма сильное влияние. Я не думаю, что мы можем обещать оставаться нейтральными исключительно на основании этого условия. Посол настойчиво допытывался, могу ли я перечислить условия, при которых мы останемся нейтральными. Он даже намекал на то, что могла бы быть гарантирована неприкосновенность Франции и ее колоний. Я сказал, что считаю себя обязанным решительно отказать ему в обещании нейтралитета на таких условиях и только могу заявить, что у нас руки должны быть свободными»[36].
Можно было бы привести еще много доказательств. Позволим себе упомянуть здесь только еще одно. 1 августа сэр Эдуард Грей заявил французскому послу, что он потребует в кабинете министров декларации, что английский флот окажет сопротивление, в случае попытки прохода германских судов через канал, а также всякой демонстрации у французского побережья. Утром 2 августа это заявление стало официальным, и тем самым наступило состояние войны между Англией и Германией. К этому времени мы, однако, еще не успели предъявить нашего ультиматума Бельгии.
Не из-за Бельгии вступила Англия в войну, но потому, что – формально свободная – она чувствовала себя морально связанной с. Францией, а также потому, что считала нужным в интересах Британии простереть над Францией свою охраняющую руку. Беспристрастный исследователь не может прийти к другому заключению, даже если он совсем оставит в стороне то обстоятельство, что влиятельные английские круги вообще весьма сочувственно относились к участию в борьбе с Германией. Наше нарушение бельгийского нейтралитета было лишь предлогом к войне; оно повлияло на окончательное решение Англии, быть может, лишь в смысле ускорения его и во всяком случае представляло правдоподобное объяснение для английского народа. Между прочим, сам сэр Эдуард Грей в своей большой речи, произнесенной в Нижней Палате 3 августа 1914 г., говорил о событиях в Бельгии лишь как о части общей проблемы, что вполне соответствует истине. В тот момент он еще не был осведомлен о нашем ультиматуме. Он мог, следовательно, говорить о нарушении бельгийского нейтралитета только предположительно. Но он был вынужден сообщить об обмене письмами в ноябре 1912 г. и теперь прилагал все старания, чтобы доказать, что у Англии, несмотря на эту переписку, руки еще не были связаны. Насколько дружба с Францией возлагает какие-либо обязательства на Англию, – говорил он, – пусть каждый решит сам, но со 2 августа существует обязательство – в смысле защиты французского побережья. Хотя это еще не равносильно объявлению войны, но имеет обязывающий характер на случай военных операций, направленных против французского судоходства. Что Англия не может оставаться нейтральной, он повторял в самых различных выражениях и в заключение сказал: «Если мы предпочтем придерживаться этого направления (т. е. соблюдать нейтралитет), говоря: мы не желаем ничего общего иметь с этим делом, несмотря ни на какие обстоятельства – ни на договорные обязательства по отношению к Бельгии, ни на возможность невыгодного для английских интересов положения в Средиземном море, наконец, не считаясь с тем, что может произойти с Францией, если мы ей откажем в поддержке, – то мы пожертвуем своим авторитетом, добрым именем и репутацией, не избегнув притом самых серьезных и тяжелых экономических последствий».
Но 6 августа получил слово весьма практичный в политических делах мистер Асквит: «Если меня спросят, за что мы воюем, то я отвечу двумя положениями: прежде всего, чтобы исполнить торжественное международное обязательство» (под этим следует понимать бельгийский нейтралитет); «во-вторых, мы воюем в защиту принципа, что слабые национальности не должны быть подавляемы в нарушение международной чести и доверия волей какой-либо могучей державы, действующей из корыстных целей». Этой формулой определялись два фокуса, вокруг которых с тех пор послушно кружилась английская военная пропаганда. То была наиболее целесообразная в смысле простоты политическая математика, спокойно оставляющая в стороне все неукладывающиеся в нее элементы исторической действительности. Но Ллойд-Джордж – как раз тот человек, которого пламенное красноречие и необыкновенно тонкое знание психики английского народа сделали наиболее видным борцом за английскую легенду о войне, – в минуту увлечения откровенно высказал мысль, собственно предназначавшуюся лишь для интимного круга посвященных. 8 августа 1918 г. он сказал: «Мы имеем соглашение с Францией, что Объединенное Королевство придет ей на помощь, если на нее будет произведено умышленное нападение». «Мы этого не знали», – крикнул ему член Нижней Палаты м-р Хуг. «Если нападение на нее будет произведено умышленно», – повторил Ллойд-Джордж. Один из членов Нижней Палаты опять крикнул: «Это для нас новость». Бывший член кабинета сэр Герберт Самуэль тотчас понял опасное значение этого сообщения и старался истолковать его в смысле версии Грея об обмене письмами в 1912 г. Ллойд-Джордж после этого смягчил свои слова: «Я полагаю, слово – соглашение – слишком сильно для обозначения того, что фактически произошло». Он еще раз прочитал письмо Грея и продолжал: «Я полагаю, слово compact (соглашение) было слишком сильным выражением в данной связи. Слово – долг чести (obligation of honour), думаю я, могло бы более верно, нежели слово соглашение, выразить то, что на самом деле имело место; во всяком случае это не было договором (treaty)». Нет, безусловно нет! но это было поводом для вступления Англии в войну.
Лидеры оппозиции, бывшие в курсе дел, 2 августа 1914 г. назвали вещи своими именами. Бонар Лоу писал тогда следующее в своем письме к Асквиту:
«Лорд Лзндсдоун и я считаем нашим долгом поставить вас в известность, что, по вашему мнению и по мнению всех коллег, с которыми мы имели возможность беседовать, было бы роковым для чести и безопасности Объединенного Королевства, если бы при настоящих
