особенно любила петь. И потом, когда она закончила училище и стала актрисой городского театра, песни о Ханое она исполняла в каждом концерте. Певицы выступали теперь на площадях и в парках при свете развешанных на деревьях лампочек, без грима, в обычных платьях, перед зрителями, трудившимися по ночам на земляных работах: они насыпали и утрамбовывали брустверы орудийных гнезд, рыли убежища и траншеи. В одной из песен были такие слова: «Куда ты спешишь, отчего так сияют твои глаза, девушка со звездой на фуражке и винтовкою на ремне?..» Когда Лиен пела эту фразу, ей чудилось, будто композитор именно ей посвятил свою песню, подглядев однажды, как из зоны эвакуации она спешит на велосипеде обратно в город. Она пела, вслушиваясь в звучание своего голоса, хотя и знала сама, что она сейчас в хорошей форме и ее высокое сопрано прозрачного и чистого тембра звучит проникновенно и ясно.
В те дни, когда американским самолетам удавалось прорваться к столице, Лиен испытывала особую гордость за свой город. Сквозь раздиравший барабанные перепонки вой реактивных турбин слышался грохот зениток, словно где-то катилось, громыхая по крышам, огромное колесо; следом за ракетами, настигавшими самолеты, волочились хвосты оранжевого дыма, потом ракеты взрывались, как грозовые разряды, и, наконец, на улицы выкатывались маленькие агитмашины с динамиками, увешанные лозунгами и плакатами с яркими цифрами, они объезжали город, сообщая победные вести. Если же во время бомбежки ей случалось оказаться вне города, Лиен не могла пересилить волнения и тревоги (информация о результатах налетов передавалась без промедления, но бывала подчас слишком скупой и неполной) и глядела издали на город, мечтая, чтоб у нее за спиною выросли крылья и она могла бы слетать и убедиться, что прильнувшие друг к дружке дома в ее переулке целы и невредимы.
* * *
Домой она добралась уже ночью. Лиловая тьма затопила переулок, кругом ни души. Она старалась как можно тише вести за руль свой велосипед, но он все равно стучал и позвякивал на камнях. Поставив его у дверей, она перебежала к соседнему дому и позвала тихонько:
— Тетя Зоан, вы не спите?
— Это ты, Лиен? Весь день тревоги да бомбежки, а тебя где-то носит дотемна! Я уж не знала, что и думать…
Раз-другой чиркнула спичка, потом загорелась лампа, и в доме стало светло. Скрипнула, отворяясь, дверь.
— Заходи… Небось выступали где-то далеко?
— Ездили на позиции у самой реки[17]. Только начнем концерт — сразу тревога! И так несколько раз. Думали, хоть увидим, как зенитчики стреляют по самолетам, но те почему-то так и не объявились. На обратном пути только добрались до переезда — тревога! Свет, понятно, погас, и постовой давай свистеть и загонять всех в убежище. А мы решили: будь, что будет; налегли на педали и — домой. На улицах никого, все равно как в лесу. Наши все меня подзадоривали: ну-ка спой что-нибудь, да погромче!
— Солдат-то у реки, наверно, много, а?
— Очень. За вечер мы побывали в трех подразделениях. И знаете, я там встретила…
Она вдруг запнулась и испытующе поглядела на соседку.
— Кого же ты там встретила?
— Да так… одного парня, мы с ним учились в десятом классе. Их часть недавно перевели в Ханой.
— Эх, если б наш До был с ним в одной части!
— Он говорил мне, что видел До в Хайзыонге. До здоров, и у него все в порядке. Вы не дадите мне мой ключ?
— А может, у меня переночуешь?
— Да нет, мне надо еще кое-что собрать. Завтра очень рано на работу.
Лиен сняла со стены висевший в углу за керосиновой лампой ключ, вышла, прикрыв за собой дверь, и побежала домой. Когда она зажгла лампу, ей почудилось, будто пустая сыроватая комната стала вдруг просторнее, чем раньше. Цветы на маленьком столике посреди комнаты совсем завяли, осыпавшиеся лепестки пестрели вокруг вазы. За нею виднелся краешек фотографии — старшая сестра Лиен с мужем. Усевшись на стул, Лиен долго глядела на них, потом придвинула лампу, поглядела в стоявшее на уголке стола зеркало и поправила чуть растрепавшиеся на затылке волосы. Из зеркала на нее смотрели большие, широко раскрытые глаза, темневшие на бледном лице, они, казалось, спрашивали: «Чему это ты, Лиен, радуешься?.. Отчего так бьется твое сердце и румянец, как огонь в очаге, согревает твои щеки?..»
Она снова взглянула на фотографию: «Куи, сестричка, ты ведь у нас старшая! Скажи мне хоть слово… Я его люблю… Скажи, это хорошо или плохо? Я помню наш с тобой разговор… Я вовсе не увлеклась одной лишь приятной внешностью, но… но я не могу тебе объяснить, за что я люблю его. Когда я остаюсь дома одна, мне все равно кажется, будто он рядом и держит мою руку в своей ладони, такой большой и горячей. Во мраке мне чудится его лицо под каской, я слышу запах его пропитавшейся по́том и пылью гимнастерки и голос — глубокий и низкий… Сестра, отчего он так быстро переменился? Ведь ты была еще дома, когда он уходил в армию; помнить, он сидел и болтал с нами за этим столом, худой и нескладный школьник, а я возилась — для виду — с веточками полураскрывшихся цветов, дожидаясь, когда же он наконец уйдет. Я догадывалась: он хочет поговорить со мною, но старалась избежать этого разговора, словно опасалась чего-то. Я твердила друзьям, что если когда-нибудь и полюблю, то у любимого моего непременно будет прекрасный певческий голос, сильный и звонкий. А у него-то и вовсе нету ни голоса, ни слуха. Когда мы провожали его всем классом до станции Травяной ряд, я старалась казаться равнодушной, последней протянула ему руку и сказала холодно: «Ну, прощай, новобранец…» Незадолго до этого прошел ливень, привокзальные улицы были залиты водой, и проносившиеся грузовики оставляли за собою бурлящие водовороты. Напротив, на коньке гостиничной крыши, сидели рядком белые голуби… На обратном пути, едва свернув в наш переулок, я бросилась к их дому. «Да, Лиен, — сказала его мать, — вот и уехал мой До…» — «Не грустите, — ответила я, — прощаясь со мной на вокзале, он попросил заботиться о вас…» Наверно, он бы очень обрадовался, если б увидел, как ласково я обняла ее, и услышал эти мои слова. Я тогда только начала понимать, как легко вторгаются в нашу память парни, надевшие солдатскую форму, поняла, что было бы непростительно позабыть о тех, чьи жизни отданы нам без остатка, чьи радости и огорчения зависят от нас. Я стала писать ему письма: они уходили в одном конверте с письмами
