мы работали над собой. А учителя над нами.
Мне было легче, чем другим, потому что программа обучения мне была в целом не противна, и к тому же с нами в классе оказалась прекрасная казашка, в чьи глаза я мог смотреть несколько уроков напролет. Мы жили с ней в одном городке, вместе ездили туда и обратно на автобусе, который сейчас назвали бы школьным, сидели рядом, а во время уроков, естественно, я старался оказаться с ней за одной партой. И да, это была любовь, первая, самая чистая и добрая! Понял я это много лет спустя, в отличие от родителей заметивших мое трепетное отношение и поставивших правильный диагноз сразу же. Мне было просто очень хорошо в школе рядом с удивительной, скромной, веселой, красивой и просто ангельской девой с тугими черными косами.
Хотя и счетные палочки мне неожиданно оказались тоже интересны. Завораживало волшебство математической логики: из одного вдруг получалось другое и это имело объяснение – удивительно! Что касается письма, то поначалу это занятие доводило даже до слез. Ручка в непривычной к таким упражнениям руке наотрез отказывалась выдавать параллельные палочки равной длины – получались покосившиеся дрожащие уродцы. Родители, увидев их, сокрушались и пугали живописными картинами мрачного будущего в качестве дворника или пастуха. Однако – можно выдохнуть – ситуация все же нормализовалась: освоил я палочки с крестиками, а также кружочки и все остальное, что необходимо для эволюции ребенка из неграмотного несмышленыша (эта стадия мною, кажется, пройдена) в нобелевские лауреаты (над этим пока работаю, но подвижки есть).
Так, замешанная на первой нежности, математике, черчении и поездках до школы и обратно, возникла и на долгие десять лет закрепилась в моей жизни школа.
После подготовительных занятий меня зачислили в первый класс, и вместо утренних прогулок по окопам и окрестностям военного городка я стал отсиживать положенное количество уроков за партой, то поражая учителей оригинальностью решения задачки 2 + 4, то тоскливо наблюдая в окно за листопадом. Вскоре в актовом зале, под портретами выдающихся вождей нашей партии я был принят в октябрята. Звездочка с блондинистым мальчуганом крепилась в тот год не на пиджачке формы синего цвета единого образца, как у всех русских школьников, а на лацкане коричневого немецкого костюмчика, который был мне куплен родителями, потому что подходил по размеру и по цвету (к глазам). Через несколько месяцев дикий зверек внутри меня привык к клетке под названием «начальная школа», стал находить плюсы в своем новом существовании, радоваться громкому звонку с урока, беготне с новыми знакомыми и красной цифре 5, если она появлялась в дневнике. Жизнь продолжалась, что ж делать.
К концу осени случился очередной отпуск, а время каникул с этим радостным для родителей событием не совпало. Но мы все равно уехали в Москву, просто на это время меня определили в столичную школу рядом с домом. Только я начал привыкать к одному месту заключения, перевели в другое. Две недели я выделялся из общей массы московских первоклашек своим коричневым немецким костюмчиком и периодическим непониманием заданий по предметам (программа обучения была одна во всех школах, вот только скорость ее прохождения не совпадала. Я со своими немецкими товарищами, кажется, отставал). Ничего, наверстал. Наверное, имеет смысл отметить, что это была обычная московская школа, правда наполовину при детском доме. Классы были разные для домашних и детдомовских, но на переменах все выплескивались в общие коридоры и… Скажем мягко: почти каждый перерыв возникали сложности. Ну или еще можно намекнуть: драки редкостью не были. Нас, домашних, настоящие хозяева школы не любили и всячески это демонстрировали. Родителям я ничего не рассказывал, тем более что именно такое поведение нам внушала, если не сказать, вдалбливала моя временная классная руководительница. Стиснуть зубы и терпеть. Ну хорошо, давайте так.
Но о свободе улиц я все же периодически вспоминал. Как-то в эти две недели нас, первоклашек, повезли на ВДНХ. Я помнил об этом идеальном, если есть задача потеряться, месте, о павильонах животноводства и коконе тутового шелкопряда. И оказавшись там с классом под присмотром нескольких свободных от работы, но сильно нервничающих из-за нашей сохранности мамаш, я решил тряхнуть стариной. И отошел-то всего ничего, может, метров на пятьдесят-сто, да и видел я всех своих, но что там началось… Заламывание рук, пугающие движения голов, венчающих вдруг удлинившиеся шеи, крики: «Ребенок потерялся! Кто помнит, как зовут этого мальчика? Что ж теперь будет!» Я начал догадываться, что там кому-то плохо и, кажется, мне попадет потом за это, но простите, я просто не мог вернуться в строй. Я был занят – покупал мороженое. У меня было с собой двадцать копеек, а это (для тех, кто в теме) целое эскимо. И вот я его получаю, как настоящий взрослый ребенок, приехавший из Германии, на минуточку. Разворачиваю и наслаждаюсь. И только после этого начинаю движение в сторону группки взрослых во главе с нашей классной в больших роговых очках. На ходу есть мороженое невозможно, поэтому я терплю в предвкушении. Вот дойду и вопьюсь зубами в холодную плоть советского эскимо, хрустнет шоколад, холод скует зубы, обожжет рецепторы на языке – сказка! Но увидевшая меня училка коршуном метнулась в мою сторону, как та хищная птица – на немецкого зайца, которого я когда-то видел с папой. Тремя прыжками, кажется, она преодолела расстояние между нами, превратившись из испуганной женщины размером со спичечный коробок в нависающую надо мной фурию с когтями и ядом, капающим прямо с раздвоенного языка. Табуированная лексика в те времена не была еще одобряема телевидением и потому несильно распространена в среде работников начального образования, как сегодня, поэтому визг и шипение ее были оформлены в обычные слова, хоть и с оттенком негодования. Но устного выражения неудовольствия в связи с моим кратковременным отсутствием в строю ей показалось мало, поэтому она выхватила из моих рук эскимо и с точностью, которой позавидовали бы Сабонис и Джордан, шагов с десяти метнула его и попала в урну. Ну ладно, я понял, хорошо, больше не буду. Оставшись без мороженого, я угрюмо влился в отару экскурсантов и побрел наслаждаться коровами и саркофагом тутового шелкопряда на фоне комбайнов «Нива» и нефтяных вышек. На улице было промозгло, дальнейшая экскурсия в памяти не отложилась абсолютно.
Через две недели я перестал ходить в эту школу и с радостью вернулся в Германию как раз к аккуратно подступающей мягкой европейской зимушке-зиме. Встреча с одноклассниками была радостной и бурной, я сильно по всем соскучился – даже по урокам и по стилю нашей преподавательницы. После перерыва с трудом верилось, что на переменах можно просто играть, а не находиться в состоянии ежесекундной боевой готовности.
Учеба меня увлекла. Дома я стал уже самостоятельно, без родителей водить пальцем по страницам с текстом, а палочки в тетради начали походить друг на друга. За окнами школьного здания где-то в окрестностях Форст-Цинны прошла зима, потом весна стала отогревать и будить деревья, вылезли нежно-зеленые листочки и трава. Наши мамы на линейку, посвященную выпуску из первого класса, пришли в платьях, мы несли каждый по букетику цветов. Я пришел с розами из любимого розария. Они кололись и божественно пахли. Букет я подарил своей первой учительнице – доброй женщине, по счастливому стечению обстоятельств оказавшейся замужем за офицером, командированным в Западную группу войск. В широком реверансе май уступил дорогу знойному июню, и мы стали собираться обратно в Советский Союз. Я раздал свои патроны и пульки. Родители отправили вперед контейнер с вещами, и последние недели жизни в Германии в квартире стало очень пусто. Я чувствовал, что изменился, время изменилось, мой городок, мой мир изменился. Жизнь моя совершила поворот, за которым остается многое привычное, а с другой стороны ждет что-то обязательно новое, незнакомое, наверняка интересное, но необязательно оно будет лучше, чем то, что навсегда утрачивалось буквально в эти самые мгновения.
Я отучился на подготовительных курсах, потом год
