всем вера.) Старейшину Трех долин колесовали, и он умер на четвертом из шести поворотов пыточного колеса, обратив к палачу перед последним своим вздохом слова любви и прощения, — позднее тот повсюду рассказывал, что сперва был такой кротостью удивлен, ибо она уже редко встречалась среди еретиков-гугенотов, а затем пришел в умиление, ибо был почитателем старинных обычаев.
Когда Соломон Пуэк еще скитался по Лозеру, однажды мы только втроем оказались в каштановой роще — Пужуле, Финетта и я, меж тем как раньше там собиралось десятков шесть и даже больше. Не удивительно, что мы трое сидели, повесив голову. Мы помолились и решили разойтись.
Вдруг Пужуле с ненавистью воскликнул:
— Не могу я больше чтить Соломона Пуэка.
Финетта резко осудила вожака «Сынов Израиля» за столь постыдный гнев.
— Ах, брось, Финетта! Ты сама ему все наперекор говорила.
Финетта словно с облаков на землю упала. Глубоко взволнованные, мы в тот вечер расстались молча. Мы двинулись в путь, поддерживая Финетгу; она была так слаба, словно только что начала ходить после долгого недуга. Из какой- то стыдливости мы не решались первыми заговорить с ней об ее споре со старейшиной Трех долин. Но когда Финетта стала заверять нас, что никогда не позволила бы себе подобную дерзость, мы сперва подумали, что она смеется над нами, однако после жарких препирательств и криков пришлось нам убедиться, что девочка совсем не помнит о своих возражениях мудрому старцу и что спорила она с ним против воли своей, сама того не ведая, — уста ее произносили слова безотчетно, и она не слышала своих речей. Когда же мы передали ей то, что она говорила, она чуть не заплакала от возмущения и негодования и в свою очередь подумала, что мы смеемся над ней. Напрасно я и Пужуле клятвенно подтверждали свое свидетельство; куда более убедительны для нее оказались те беспричинные, как ей думалось, перемены, которые она замечала в других своих друзьях, — одни выказывали ей какое-то почтение, другие сторонились ее.
Много прошло времени, пока вернулась наша вера в себя, а все же непонятным оставалось это удивительное чудо — ведь тогда дух еще редко вселялся в кого-либо из нас, не то, что теперь.
Глубокие раздумья наши отнюдь не были унылыми, и одна лишь Финетта вздыхала:
— Упаси боже! А вдруг это дьявол говорил моими устами, воспользовавшись мною как орудием.
Вожак «Сынов Израили» оборвал ее, указывая на опустевшую рощу:
— Финетта, здесь мы от чистого сердца поклонялись предвечному, и драгуны с радостью разогнали бы наши сборища. То, что они не успели сделать, совершил ваш почтенный Соломон. Они могут считать, что язык этого старика послужил им не меньше, чем сабли четырех драгунских полков.
Сказав это, он бросил нас и в ярости помчался, как длинноногий жеребенок, с холма в лощину, с лощины на холм, и вскоре исчез из виду.
* * *
В тот вечер, как Пужуле убежал от нас, мы с Финеттой долго стояли на развилке тропинок. Ей надо было свернуть на Корньяр, чтобы переночевать гам у своего дяди Ларгье, как это она всегда делала, возвращаясь с наших сходок. Она стояла передо мной такая же хрупкая, маленькая, как всегда. И ныне, когда я знаю, какие у нее огромные глаза, вмещающие всю лазурь небес, мне удивительно, что я тогда не заметил этого, ведь я же помню, что она в тот вечер плакала.
Она сказала мне:
— Нанесешь удар — душу свою погубишь; стерпишь удар — вознесешь ее к богу, ибо меч разящий всегда ранит господа. Так старейшина нам говорил, Самуил!
— Вот он и ходит теперь из селения в селение, твердит Эти слова. А такие речи больше задают работы палачу, нежели целая сотня доносчиков! Так Жуани говорит, Финетта, ты его знаешь, — тот, что работал в гончарной мастерской в Пло, он недавно вернулся из Орлеанского драгунского полка.
Право, в тот вечер она казалась совсем крошечной, да еще такой одинокой, заблудившейся в переплетении севеннских долин, лощин и ущелий. За несколько месяцев, даже за несколько дней до этого нашего разговора я обнял бы ее и прижал к сердцу, как старший брат, но тут я впервые не мог раскрыть ей объятия.
Она сама подошла ко мне, уткнулась головой в сгиб моей руки и еле слышно сказала со вздохом:
— Ах, Самуил! Иной раз у меня все болит внутри, как будто душа с телом расстается. И тогда мне надо напрячь все свои силы…
Я с должной суровостью отстранил ее. Так и стоит она у меня перед глазами: вытянутая тоненькая шейка, совсем не пышная грудь, и вся такая стройная, изящная, что ее миниатюрность казалась мне особой прелестью. Ну да, она маленькая, как бывают маленькие колечки с драгоценным, редкостным камнем, маленькая, как игрушечка, как куколка, изваянная для дофина. Долго я жалел потом, что не посмел сказать ей это и заверить ее, что так же трудно вообразить себе, чтобы нечистый вселился в нее, как и то, что грубые мужские руки лягут на ее плечи, — одинаково трудно и почти столь же омерзительно даже подумать об этом. Долго жалел я, что в ответ сказал ей совсем другие слова:
— Времена, как видно, переменились, иначе ты так не говорила бы тогда, на сходке, Финетта. Быть может, и старейшина прав, и ты была права, — но, быть может, бог пошлет ему мученический венец, а нам велит сражаться.
Но, казалось, она обладала столь тонким слухом, что за этими словами как будто уловила то, что втайне я шептал ей, — она вдруг чмокнула меня в обе щеки и вприпрыжку побежала в сторону Доннареля, так быстро перебирая своими ножками, что ее деревянные башмачки дробно застучали по каменистой дороге, словно копытца целого стада овечек. Она убегала от меня такая же счастливая, как прежде.
И теперь мы любим ее еще больше, ибо знаем, что когтистая лапа дьявола не коснулась Финетты из Борьеса и что девочка эта одна из первых отмечена небом.
Пятница, 11 августа.
На рассвете
Вчера перед сном опустил я в тайник свое писание, а нынче проснулся и потерял нить, — не знаю, куда дальше идти, но ведь так со мной бывает каждое утро и нечего мне тревожиться. Труден только первый шаг, а там уж без всякого
