— Снимите ваш фартук, мисс Харрисон, — прошипелмистер Баум, протягивая вперед руку, — вы уволены.
Его жена кивнула в знак того, что поддерживает решение мужа.Габриэла, развязав тесемки, медленно сняла фартук и протянула хозяину.Остальные официантки и клиенты в молчании наблюдали за этой сценой.
— Мне очень жаль, мистер Баум, — негромкопроговорила Габриэла. Она вовсе не собиралась ни объясняться, ни спорить с ним.О своем поступке она не жалела, хотя это и стоило ей места. Она должна былвступиться за маленькую, беззащитную девочку, у которой в целом свете не былоникого, кто любил бы и баловал ее — только мать и отец, которые «воспитывали»ее, учили «дисциплине» и «правилам приличного поведения».
— Вы не имели никакого права вмешиваться, —сердито сказал Баум и отвел глаза. — Это ее дочь, и она может воспитыватьее, как считает нужным. Вас это не касается. Никто не должен вставать междуродителями и их детьми, потому что…
Дальше Габриэла не слушала. Мистер Баум лишь повторял то,что считал непреложной истиной весь мир — тот самый мир, который позволялродителям безнаказанно избивать и калечить своих детей. Эти люди выходили изсвоей спячки лишь тогда, когда какой-нибудь несчастный ребенок оказывался убитили жестоко изуродован. Тогда они начинали возмущаться и требовать самогосурового приговора родителям-садистам. Но вскоре общественность успокаивалась.Матери и отцы снова получали полную, ничем не ограниченную свободу истязать имучить своих чад. И опять никто не мог защитить несчастных детей, которые сострахом ложились и со страхом вставали. Лишь немногие — те, кто испытал это насебе, кто не сломался и был достаточно смел — могли позволить себе открытовмешиваться в отношения между родителями и детьми, действуя на свой страх ириск, вопреки мнению трусливого большинства, которое — как супруги Баумы —считало, что «это никого не касается».
— Вы сами видели, что эта женщина сделала со своейдочерью, — твердо возразила Габриэла хозяину. — А что, если бы онаубила Элисон здесь, прямо на ваших глазах, в вашем замечательном кафе? Можетбыть, она убьет свою девочку, когда вернется домой? Что вы будете делать, еслипрочтете об этом в завтрашних газетах? Будете продолжать принимать эту женщинуи продавать ей пряничные домики? Вы скажете, что вы не знали?.. Вы все знали,мистер Баум! И вы, и все! Мы видим это каждый день, но проходим мимо, потомучто это не наше дело. Мы просто не хотим этого замечать. Такие вещи пугают нас,смущают наши нежные души, и мы не вмешиваемся, потому что боимся последствий.Но что будет с ребенком, мистер Баум? Этой девочке было больно. Это ей, а невам, не мне и не миссис Баум вывихнула руку хорошо одетая, состоятельнаяженщина, которую даже матерью не назовешь. Неужели вы на ее стороне?!!
— Уходите из моего кафе, Габриэла, — сказал мистерБаум, продолжая смотреть куда-то мимо нее. — Уходите и не возвращайтесь.Вы сумасшедшая, и вы… вы безответственный и опасный человек.
Он повернулся к клиентам, которые тоже хотели поскореезабыть все, что только что произошло на их глазах.
— Надеюсь, я действительно могу быть опасна для тех,кто бьет и унижает своих детей, — спокойно произнесла Габриэла. — Идля тех, кто способен равнодушно на это смотреть — тоже. Именно те, ктозакрывает глаза и отворачивается, представляют настоящую опасность, —добавила она, глядя на сидевших за столиками посетителей, которые, как и мистерБаум, старательно глядели в сторону.
Никто ничего ей не ответил. Габриэла, круто повернувшись накаблуках, направилась к дверям кафе, где висела на вешалке ее куртка. Толькосейчас она увидела, что у одного из столиков стоит профессор Томас. Очевидно,он вошел, когда девочка начала плакать, и поэтому Габриэла его не заметила.
Из кафе они вышли вместе.
— Вы все видели? — шепотом спросила у негоГабриэла. Теперь, когда все было позади, силы неожиданно оставили ее, и оначуть не плакала. Ее куртка из толстой верблюжьей шерсти была очень теплой, но,несмотря на это, Габриэлу знобило. Слишком велико было нервное напряжение.
— Я все видел, — подтвердил профессор и, взявГабриэлу под руку, повел ее прочь от кафе. Ему хотелось сказать, что он ещеникогда никем так не восхищался, но отчего-то в горле у него встал комок, ипрофессору потребовалось некоторое время, чтобы совладать со своими эмоциями.
— Ты замечательный человек, Габи, — промолвил оннаконец. — И я очень рад, что мне выпало счастье познакомиться с тобой.То, что ты делала и говорила, было просто великолепно. Большинству людейодин-два шлепка, которыми мать награждает своего ребенка, кажутся чем-тосовершенно обыденным, не стоящим внимания. Но ты, похоже, разбираешься в этихвещах гораздо лучше, чем многие…
— Они просто боятся, — печально возразилаГабриэла, прижимаясь к профессору, словно ища у него защиты. —Притвориться, будто ничего не замечаешь, гораздо легче, чем просто встать исказать, что думаешь. Мой отец все время так поступал. Он делал вид, будтоничего особенного не происходит. Он позволял матери делать все, что ейхотелось, и никогда не вмешивался.
Впервые она заговорила с профессором о своем детстве, и дажепо этим нескольким словам он сразу понял, что за этим стоит печальная,трагическая история. И ему показалось, что Габриэла почти готова рассказать емувсе.
— Так вот, значит, чем это обернулось для тебя, —проговорил он грустно. У него никогда не было своих детей, и все, чемупрофессор Томас только что стал свидетелем, не укладывалось у него в голове. Онне понимал, как можно быть таким жестоким и равнодушным по отношению ксобственному сыну или дочери.
— Гораздо хуже, — честно призналасьГабриэла. — Мать избивала меня так, что я порой просто теряла сознание, аотец… Он просто смотрел и молчал. Наверное, меня спасло то, что мать в концеконцов оставила меня в монастыре, чтобы во второй раз выйти замуж. С отцом ониуже развелись, так что я была единственным препятствием на ее пути к свободе.Но десять лет жизни с матерью дорого мне обошлись. Одним ухом я почти ничего неслышу, вся голова у меня в шрамах, несколько ребер сломано. Я перенесла несколькосотрясений мозга, о которых никто не знает, потому что мать не вызывала ко мневрача, даже когда я теряла сознание от побоев. Она просто оставляла меняваляться там, где я упала, а потом снова наказывала меня, если я пачкала кровьюпаркет или ковер. Мать в конце концов забила бы меня до смерти. Теперь я этопонимаю и не устаю благодарить судьбу за то, что ей пришло в голову оставитьменя в монастыре и уехать. В Калифорнию… — добавила Габриэла, припомнив ту ложьили, вернее, полуправду, к которой она прибегла, когда знакомилась спрофессором и другими соседями по пансиону.
— О боже! — воскликнул профессор Томас, которыйнеожиданно почувствовал себя очень старым. Ему было трудно даже представитьсебе тот, кошмар, в котором Габриэла жила целых десять лет, однако он верилкаждому ее слову. История, которую он только что выслушал, объясняла многое вее поведении. Теперь профессор понимал, почему Габриэла так осторожна привстречах с новыми людьми, почему держится так замкнуто и так сильно скучает посвоему монастырю. Понимал он и то, почему многие люди, которым приходилосьсталкиваться с ней, считали ее сильной. Габриэла и впрямь была наделена особойсилой духа, которая позволила ей бросить вызов аду и победить. Несмотря нафизические и душевные страдания, она сумела уцелеть — именно уцелеть, то естьостаться цельной, несломленной натурой. Вопреки всем усилиям матери, духдевочки закалился и окреп. Обо всем этом профессор поспешил сказать ей, пока,скользя по обледенелым тротуарам, они шли к пансиону мадам Босличковой.
