Однако очень скоро российскому правительству пришлось вернуться к решению своей вековой задачи на Черном море, но гораздо в худших условиях — после поражения в войне и революционных потрясений. Во время Боснийского кризиса 1908 г. министр иностранных дел А. П. Извольский предложил новый курс: отойти от согласованной с Веной политики статус-кво на Балканах, «замораживания» Восточного вопроса, а в качестве компенсации за признание австро-венгерской аннексии Боснии и Герцеговины выторговать у Вены поддержку изменения режима Босфора и Дарданелл — их нейтрализацию исключительно для черноморских государств. Но с самого начала дело не заладилось. Вена не желала оплачивать аннексию, одобренную еще правительством Александра II на Берлинском конгрессе и подтвержденную русско-австрийским соглашением 1897 г. В этих условиях, с подачи П. А. Столыпина, правительство Николая II решило твердо противиться аннексии, инициировать европейскую конференцию, на которой выступить защитницей Турции, предварительно войдя с ней в соглашение. Слов нет!.. Опять эта порочная ставка на союз с Портой… Конечно же, такой курс с треском провалился, и «русская дипломатия понесла тяжелейшее поражение»[1752]. В Петербурге попытались звучно поточить ножи на Вену, однако крайне слабое состояние вооруженных сил страны исключало какую-либо возможность активных действий. А правительство Германии, возмутившись петербургской забывчивости, в марте 1909 г. в ультимативной форме потребовало от российских коллег признания аннексии Боснии и Герцеговины.
В той политической конфигурации, которую приобрели Балканы после Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., вопрос о черноморских проливах, как самый важный для национальных интересов России в этом регионе, обрастал для Петербурга лишь дополнительными сложностями. Все более очевидной, хотя и тщательно скрываемой, становилась чудовищность той ошибки, которую допустил Александр II, не сумевший воспользоваться победоносной русской армией у стен Константинополя для выдавливания турок обратно в Азию и захвата, как минимум, Верхнего Босфора. А выгоды от овладения «южными ключами» от своего дома не могли компенсировать никакие «косвенные комбинации» в расчете на освобожденную Болгарию, ни выстраивание договорных схем с великими державами, ни попытки сговориться с Турцией. Как в Петербурге ни крутили эти головоломки, всякий раз с убийственной логикой всплывал вывод — по-настоящему прочно в интересах страны вопрос безопасности черноморских рубежей решается только путем установления непосредственного военного контроля России над Босфором.
Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — это в полной мере относилось к порочной петербургской стратегии утверждения в черноморских проливах — «когда для этого сложатся благоприятные условия». При таком подходе благоприятные условия никак не складывались. Постоянно что-то мешало или чего-то не хватало. Требовался иной алгоритм — последовательное формирование нужной реальности. Условия надо было готовить самим, умело пользоваться складывающими обстоятельствами и действовать решительно: «не продолжительной войной, а нахрапом», как точно подметил еще в 1877 г. Н. П. Игнатьев, «par un fait accompli» — «посредством свершившегося факта» создавать выгодную для России новую геополитическую реальность, поднимая российские флаги над фортами Верхнего Босфора[1753].
Курс на военное утверждение России в проливах должен был стать неким национальным проектом, подобно прорыву Петра Великого к берегам Балтики или строительству Транссибирской магистрали. Причем уже в конце 1877-го — начале 1878 г. сторонники этого курса в России прекрасно понимали, что его реализация ограничится занятием Верхнего Босфора. Захват же Галлиполи и угроза Дарданеллам предполагались именно в качестве разменной карты в торге с англичанами: мы уходим с полуострова и отказываемся от Дарданелл, но оставляем за собой контроль над Босфором. Именно такое понимание последовательно отстаивал Обручев, начиная со времени падения Плевны и до середины 1890-х гг.
Но, казалось бы, после горьких уроков Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. правительство Александра III в начале 1880-х гг. начинает хоронить коварную концепцию графа В. П. Кочубея, согласно которой России было выгодно сохранение ключей от ее южных ворот в руках увядающей Османской империи[1754]. Однако похороны затянулись, и новый курс не стал национальным проектом, а утонул в нерешительности царского правительства, которое так и не осмелилось выйти за рамки политики статус-кво. В 1896-м — начале 1897 г. Николай II полностью провалил наказ своего отца «не упустить момента» для захвата Босфора. При этом он уверял Солсбери в своей способности внушить султану мысль, что он лишь до поры до времени владеет проливами и они-де будут русскими… потом. При таком подходе это «потом» уж очень попахивало другим словом — никогда.
По отношению к Турции российскому правительству не хватило здоровой агрессивности, ее предпочли демонстрировать на Дальнем Востоке. Николай II, как и его дед в 1877 г., не осмелился, выражаясь словами Нелидова, «прийти первым» на берега Босфора и подчинить все усилия российской дипломатии задаче обеспечения для этого благоприятных условий. Как и в ходе русско-турецкой войны, курс на овладение Босфором в период Балканского кризиса конца 1890-х гг. выдвигался во многом вынужденно, в качестве контрмеры на возможное вторжение в проливы британского флота. Но, как и в 1878 г., эта опасность со стороны Англии была преувеличенна[1755].
Если в 1877 г. Александр II вознамерился воевать с турками за болгар, но побоялся довести свою решимость до захвата Босфора, то его внук в схожей ситуации 1896–1897 гг. уже не только не пожелал с оружием в руках вступиться за армян, но и всячески гасил антисултанскую активность Лондона. Однако именно в таких намерениях британского правительства и коренились возможности создать повод для высадки русских войск на берегах Босфора. Только для этого нужно было не отвергать инициативы Солсбери, а начинать договариваться, подталкивая английского премьера и маня его всяческими посулами. Тогда предлагаемые Солсбери военно-морские демонстрации в проливах, на которые, кстати, был согласен Голуховский, и акции по смещению султана вполне можно было довести до вызова флота и начала босфорской операции. К такому пониманию и пришел Нелидов в Константинополе. Но в Петербурге предпочли ждать… «чтобы кто-нибудь нас опередил». И дождались… Опередили так, что пришлось навеки забыть о российских флагах над Босфором.
