За что?! Почему именно его?!» — Уилл держал перчатку на его груди и отчётливо понимал, что был готов умереть сам, лишь бы не терять парня. Что всё то, что он сделал, вновь окажется бесполезным, если дыхание того прервётся. Что все его попытки сделать правильные вещи, оборвались ровно одним выстрелом, потому что не осталось ничего, из сделанного им, что было бы однозначно правильным.
«Плевать на это всё! — кровь просачивалась через перчатку ему на руки. — Плевать! Не надо! Пусть я буду монстром! Пусть я умру монстром! Не надо!».
Вдруг Ви схватил того за руку. Будто бы придя в себя лишь на миг, чтобы сделать это — просто взять его за руку. В его глазах читалась точно такая же боль, точно такое же сожаление. Никто не хочет умирать. Все боятся смерти. И он — тоже. Уильям взял холодную ладонь и посмотрел в те глаза. Боже, ему никогда ещё не было страшнее в них смотреть. Нельзя было не боятся этих глаз. Нельзя.
По щеке старика медленно скатилось одинокое сожаление и испуг — самые сильные из всех, что были в его жизни, самые громкие — о том, в чём он, как думал, был единолично виноват. Боль подступала к горлу кислым комом, боль давила на шею и губы, пытаясь выдавить из нутра самый отчаянный крик. Боль была сильней.
— Мы с тобой… обязательно выкарабкаемся, Ви, — он сжал его руку крепче. — Ты вернёшься с Гренландии, и мы с тобой… обязательно увидимся. Обязательно!..
«Догадаешься, что он сказал? — хватка парня ослабевала мгновение за мгновением. — Он сказал: «Все умрут. Рано или поздно, — Уильям старался не отводить от него взгляд, давил в себе тот самый ком так, будто от того зависела его жизнь, пытался держать свою боль. — Готов ты к этому или нет. Так что лучше просто помнить эту мысль — с ней всегда будет проще, — в конце-концов, Айви отпустил его — больше некому было держать его, больше нечему было держать его — за день до своей смерти он умрёт так, как никогда не хотел жить. — Все когда-нибудь умрут».
Нет, в тот день точно нельзя было верить — это был только сон. Это был страшный, жуткий кошмар, преследующий его за все грехи — нужно было только понять, нужно было только проснуться, и он уже будет сидеть в той заснеженной сторожке, где сидел вчера. Он будет ещё раньше — в Вашингтоне, засыпая в обнимку с Даной, в одиноком заброшенном городе, будучи пилигримом; в походе с Вейлоном; в доме рабов, просыпаясь от ударов петли; в самом чёртовом бункере — где угодно, но не там. Всего того точно не было, всё то точно было сном.
Он стоял на коленях и смотрел на свои руки, смотрел на него — кровь, только кровь. Ни дыхания, ни жизни, ни будущего — кровь. «Терять кого-то это как идти по зубьям пилы — ты долго-долго поднимаешься вверх, привыкая к человеку, принимая его к себе в сердце и в голову, а потом, когда ты оказываешься на вершине, оказывается, что следующий шаг ты должен сделать в обрыв — опуститься на тот же уровень, с которого начинал. Шаг и всё — нет человека. И начинаешь сначала. А на конце этой пилы — пусто. Нет там ничего — всеми богами поклялся бы, если бы верил — только смерть».
Он совсем не замечал то, как темнели его руки, совсем не увидел, как силуэт, появившийся сзади по левое плечо, полностью слился с ним — он совсем не чувствовал той тьмы, что обволокла его — только боль, только потеря от следующего шага, сделанного в пропасть: «Как и отец, как и Вейлон, как и Алиса — как и все они…».
И не было больше никого в том доме: был только он, был Айви, и был Илай — тот, что и выстрелил исподтишка. Уильям смотрел на него, поднявшись на колени, и не мог понять. Нет, ему было отчётливо ясно то, зачем выстрелил старший Брат — ему было неясно другое: как он сам это допустил? Эмоции мешались одна с другой, сливались в непонятную простому человеку смесь агонии и ярости, боли от утраты друга и злобы от приобретения врага, непонимания от несправедливости мира и осознания, что только он мог стать той самой справедливостью. Лишь две вещи были однозначными в его внутреннем мире: сердце билось всё быстрее, а тьма всё крепчала.
— Ты же знаешь, что я не мог по-другому, — Илай стоял с руками за спиной, придерживаемый Вороном. — В конце концов, это было тем, за что мне заплатили.
Нет, он точно не знал, что нельзя было по-другому, точно не мог осознать то, что тот выстрел был сделан только ради денег — человек не стреляет в детей, человек не падает так низко только ради выгоды — это доступно лишь чудовищам. Таким, как он, таким, как его брат… Нет — таким, как они все — наёмники, убийцы, монстры…
Он едва ли ощущал боль от колена, поднимаясь на ноги, он едва ли вообще мог что-либо ощущать — он лишь видел его, видел Илая перед собой, понимал, что ни он сам, ни его брат не должны были пережить паренька, что они точно не переживут его надолго.
— Нихрена себе, — шепнул Альвелион, увидев то зрелище — Уильям Хантер, оскалившись, стоял на прострелянной ноге, из которой ручьем сочилась кровь. — Уильям, тебе нужно…
Он его не слышал — он только видел перед собой цель, видел через тьму, видел вместе с ней. Только одно спасало Брата Илая от мгновенной смерти — револьвер улетел слишком далеко, так что он, хромая, медленно шёл на него. Столько хотелось сказать, хотелось открыть те чёртовы глаза тому чудовищу на то, сколько же он разрушил одним движением пальца, сколько надежд, сколько стараний, сколько радости и чистоты умерло вместе с тем парнем, но нет — приходилось лишь давить в себе тот подлый кислый ком, подступающий к горлу.
Хотелось разорвать мир на части, порвать на клочки весь холст, чтобы тот увидел, что натворил — чтобы в пустоте, оставшись наедине со своими мыслями, осознал, сколько уничтожила его жадность. Но его ли?.. Нет — их обоих. Жадность одного побольше заработать и жадность другого никем не рисковать — они уничтожили тот мир. Теперь первому ни к
