роль старшего – умудрённого, философски настроенного утешителя:
«Но есть утешительное ощущение, – задумчиво сказал Фёдор Константинович. – Можно ведь занимать под наследство. Разве не забавно вообразить, что
когда-нибудь, вот сюда, на этот брег, под этот дуб, придёт и сядет заезжий
мечтатель, и в свою очередь вообразит, что мы с вами тут когда-то сидели».3
Это – приглашение, назначение свидания будущему идеальному читателю, прямой ему вызов – неужели никого не найдётся, кто им воспользуется, кто не
упустит шанса приобщиться к будущей мировой славе великого писателя?
И сам же себя Годунов-Чердынцев, но устами Кончеева – дабы, на всякий
случай, не показаться смешным мегаломаном, – опровергает: «А историк сухо
скажет ему, что мы никогда вместе не гуляли, едва были знакомы, а если и
встречались, то говорили о злободневных пустяках».4 Подстелив такой скептической соломки, не стыдно и дальше продолжать в том же духе, раскручивая
оптимистическую мечту даже и до потусторонне-философских эмпирей: «И
всё-таки попробуйте! Попробуйте почувствовать этот чужой, будущий, ретро-спективный трепет… Все волоски на душе становятся дыбом! Вообще, хорошо бы покончить с нашим варварским восприятием времени».1 Осмелев, Фёдор начинает распоряжаться понятием времени так, чтобы оно не смело демо-1 Набоков В. Дар. С. 499.
2 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 533-534.
3 Набоков В. Дар. С. 500.
4 Там же.
1 Там же.
502
рализовать его сокровенной веры в благосклонную к нему потусторонность, так или иначе обещающую ему в будущем успех, славу, счастье, и, в том или
ином виде, некую вневременную, за гранью жизни, Вечность.
Оперируя, на свой лад, мистическими идеями, заимствованными у современных ему философов,2 Набоков, едва ли не с залихватской развязностью, долженствующей демонстрировать презрительное отношение его героя к по-рождённым страхом и невежеством унизительно ограниченным домыслам о
природе времени, самой фразеологией и тоном рассуждений противопоставляет себя общераспространённым обывательским заблуждениям: «…очень мило,
– иронизирует он – когда речь заходит о том, что земля через триллион лет
остынет, и всё исчезнет, если заблаговременно не будут переведены наши ти-пографии на соседнюю звезду. Или ерунда с вечностью: столь много отпущено
времени вселенной, что цифра её гибели уже должна была выйти... Как это
глупо! Наше превратное чувство времени как некоего роста есть следствие
нашей конечности... Наиболее для меня заманчивое мнение – что времени нет, что всё есть некое настоящее, которое как сияние находится вне нашей слепоты, – такая же безнадёжно конечная гипотеза, как и все остальные. “Поймёшь, когда будешь большой” – вот всё-таки самые мудрые слова, которые я знаю»3
(курсив мой – Э.Г.). Сокровенное знание – достояние потусторонности, здесь, в земном, смертном обличии, человеку недоступное, и его придётся отложить
на «там» – когда станешь «большим», – то есть бесплотным «всевидящим
оком», а пока – веря в свой талант, почему бы не надеяться на лучшее?
«Опять, значит, воображение», – очнулся Фёдор, услышав фразу о погоде
по-немецки и увидя рядом с собой на скамье не Кончеева, а похожего на него
немца. Даже на примере этого образа Набоков остался верен своей презумпции, что настоящий, доверительный разговор между творческими людьми невозможен, что носитель подлинного дара – всегда одиночка, и такой, воображаемый разговор – «это и есть осуществление, и лучшего не нужно».4 Но может быть, Фёдор ищет хоть какую-то связь между своим воображением и реальностью, и этот «кончеевидный», сутулый молодой немец – студент, философ, музыкант или, наконец, поэт? И почему он показал на облако, напророчил
дождь? Кто скрывается за его кончеевидным обличьем – уж не сам ли, отнюдь
не сутулый, а напротив, «сноб и атлет» писатель Сирин? В его «сказке» такие
игры вполне уместны, и читатель, заодно или поврозь с героем, так или иначе, но обречён мучиться чуть ли не параноидальными домыслами о судьбоносных
приметах происходящего. И эти «знаки и символы» – в «чаще леса», как в «чаще
жизни» – дают о себе знать.
2 В данном случае, П.Д. Успенского: см. Долинин А. Комментарий… С. 534.
3 Набоков В. Дар. С. 500.
4 Там же. С. 501.
503
Фёдор, поленившись вплавь переправиться на другой берег за оставленными там вещами, пошёл в обход, пешком, «пёстрым лесом к своему логови-щу», и по дороге его «подозвало» дерево: «покажу что-то интересное».1 Вообще, пользуясь излюбленным арсеналом средств: с одной стороны, донельзя
дотошным, до мельчайших деталей точным и «зримо» воспринимаемым описанием окружающего природного ландшафта, а с другой – наделяя эти детали
несвойственными им в природе качествами, автор достигает эффекта присутствия в волшебном, непредсказуемом мире, где сосны сознательно «опасливы», удерживая оползающий берег, а загорающие люди, напротив, изобража-ют «три голых трупа», и даже «земля тропы», которая «свежо липла к пяткам», кажется субъектом активного, по своей воле, действия.2
Старое дерево не обмануло: лёжа под ним, Фёдор удостоился зрелища, которое показалось ему специально поставленным неведомым режиссёром
«сценическим действием»: а были это всего-навсего пять евангелических сестёр, «скорым шагом» и с какой-то немудрёной песенкой, «смесь гимназиче-ского и ангельского», прошедшие мимо, на ходу собирая плохо видимые Фёдору скромные цветы; и «призрак цветка» приобщался к «призрачному пучку
идиллическим жестом», и идущая впереди «вдруг … полувсплеснула руками
на особенно
