не удержался от смеха.
– Черный! – воскликнул он. – Ты заделался пастухом?
Но когда он узнал, что следовавшие за его полководцем животные предназначались для жертвоприношения, то обеспокоился. Царь одарил его фруктами, а как только Клит ушел, позвал Аристандра и рассказал ему о случившемся. Ясновидец помрачнел.
– Это нехороший признак, – ответил он. – Это не к добру.
И в ту же самую ночь, возможно под влиянием услышанных от гадальщика слов, царю приснился Клит. Весь в черном с головы до ног, он сидел вместе с тремя умершими сыновьями Пармениона. Александр проснулся в тревоге и не посмел рассказать свой сон Аристандру, но решил в тот же вечер устроить праздник, чтобы прогнать тяжелое чувство. Несмотря на частые размолвки, он был глубоко привязан к Клиту, чья сестра в детстве кормила его грудью, – по македонским традициям это создавало очень сильную, почти родственную связь.
В ту ночь симпосиархом был назначен Пердикка, который сразу же объявил, что должно быть два кратера: один для македонян, с неразбавленным вином, и один для греков, с одной частью вина и четырьмя воды. Само это решение вызвало общее неудовольствие, а Александр вообще пришел в плохое настроение, поскольку о персидских гостях не было даже упомянуто.
Среди греков, кроме Каллисфена, был один недавно приехавший философ-софист по имени Анасарх – самонадеянный и высокомерный, но очень пронырливый. Он привел с собой двух поэтов, которые тут же набросились на вино и яства. Праздник продолжался с шутками, остротами, непристойными историями при участии нескольких «подруг», которые ни в чем не отставали от мужчин. Все пили без меры, особенно македоняне, включая царя, и к середине вечера пирующие уже были изрядно навеселе.
В это время один из поэтов-прихлебателей, некто Праник, воскликнул:
– Я сочинил маленькую эпическую поэму! Кто-нибудь хочет послушать?
Александр усмехнулся:
– Почему бы и нет?
Воодушевленный одобрением царя поэт начал декламировать свой шедевр, вызвав смех друзей. Но македоняне, едва поняв суть дела, несмотря на опьянение, вдруг ошеломленно замолкли. Они не верили своим ушам: этот стихоплет декламировал глупую сатиру на командиров бактрийского гарнизона, погибших в засаде Спитамена во время весенней кампании. Особенной насмешке подвергся их пожилой возраст.
Каркали песни военные два старикашки,
Уж неспособные выставить твердое древко,
И в землю, кряхтя, упирали копье еле-еле,
Аж потом прошибло, и лысины их покраснели.
Черный встал и плеснул стихоплету в лицо вином из своего кубка, крикнув:
– Замолкни, мерзкий грек, дерьмовая башка!
Александр, пьяный и полуголый, повиснув на двух развлекавших его «подругах», ничего не понял, но, увидев, как обошелся Черный с его греческим гостем, завопил:
– Да как ты смеешь! Попроси прощения и дай ему продолжить! Мне нравится поэзия.
Клит, уже отдавший дань рекам вина, при этих словах совершенно вышел из себя:
– Ты, жалкий, самонадеянный, высокомерный мальчишка! Как можешь ты позволять этому дерьмовому греку глумиться над доблестными командирами, пролившими кровь на поле боя?
– Что ты сказал? – заорал Александр, разобрав лишь оскорбление.
– Что слышал! Да кем ты себя вообразил? Или ты и вправду мнишь себя сыном Зевса-Амона? Веришь всякой ерунде, что распустила твоя ненормальная мать насчет божественного зачатия и прочих глупостей? Да посмотри на себя! Посмотри, как ты опустился: оделся как женщина, весь в вышивках и кружевах! – Он кивнул на персидские одежды.
Александр, бледный от бешенства, встал и велел своему вестовому:
– Труби сбор щитоносцев! Труби, тебе говорю!
Это был крайний жест, к которому македонские цари прибегали, когда возникала прямая угроза их персоне. Вторжение щитоносцев означало немедленную смерть обидчику, и потому вестовой заколебался. С размаху ударив его кулаком по лицу, отчего тот растянулся на полу, Александр завопил что было сил:
– Щитоносцы, ко мне!
– Ага! – вне себя закричал Клит. – Зовешь щитоносцев! Давай-давай, зови! А хочешь правду? Ты без нас – ничто! Пустое место! Это мы побеждали, мы сражались, мы завоевывали. А ты не стоишь и ногтя твоего отца Филиппа!
Птолемей, напуганный таким оборотом ссоры, схватил Клита сзади за плечи и попытался утащить:
– Черный, замолчи! Ты пьян, не оскорбляй царя! Пойдем, ну пойдем же!
Вмешался и Пердикка, и им вдвоем почти удалось вывести его, но Клит высвободил одну руку и, помахав ею в воздухе, крикнул:
– Эй, сын Зевса! Видишь эту руку? Видишь? Это она спасла тебя на Гранике, забыл?
Он вырвался и вернулся назад, продолжая выкрикивать оскорбления.
Александр взял со стола яблоко и швырнул ему в лицо, чтобы тот не подходил, но Клит увернулся и встал прямо перед ним, насмехаясь. Ослепленный яростью, оскорбленный неповиновением своего вестового, осмеянный перед гостями, царь уже ничего не видел. Он выхватил у одного из стоявших у него за спиной педзетеров сарису и метнул в Клита. Однако при этом Александр почему-то был уверен, что тот снова увернется, что это лишь напугает его, станет уроком. Бесконечное мгновение длиной в жизнь, в которое рука, метнувшая сарису, еще вытянутая вперед, захотела остановить ее… Но в это время Черного опять крепко схватил Птолемей, стараясь спасти его от царского гнева и оттащить прочь. Сариса попала в Черного и прошла насквозь.
Александр закричал:
– Не-е-ет! Черный, нет! Не-е-ет! – И подбежал к Клиту, который блевал кровью на пол.
Царь вытащил из его тела смертоносное копье, прислонил древко к стене и бросился на острие, чтобы пронзить и себя. Селевк и Птолемей еле успели поймать его, а Александр вырывался как одержимый, громко рыдая:
– Пустите меня! Пустите! Я не заслуживаю жизни!
На помощь друзьям поспешил Леоннат, но Александр, высвободив одну руку, схватил свой меч и попытался заколоть себя. Его разоружили и силой увели.
Евмен ничего не мог поделать. Он просто сидел в отдалении, в другой части зала, рядом с Каллисфеном и теперь, окаменев, смотрел на страшную сцену. Зал, где всего мгновение назад бушевала оргия, бурлили вино и кровь, моментально затих в нереальном молчании. Юные оруженосцы прислонились к стене в своих праздничных одеждах и переглядывались, бледные и растерянные. Каллисфен обернулся к ним и процитировал Аристотеля:
– «Кто совершил преступление, будучи пьяным, вдвойне достоин осуждения: за то, что был пьян, и за то, что совершил преступление».
Евмен посмотрел на него, недоверчиво качая головой, и спросил:
– Ну что ты за человек?
Однако один из оруженосцев, юноша по имени Ермолай, смотрел на историка в восхищении.
Три дня и четыре ночи Александр отчаянно рыдал, повторяя имя убитого друга и отказываясь от еды и воды, отчего превратился в тень.
Наконец товарищи, озабоченные тем, что их царь вот-вот лишится рассудка, а
