досыта с берега, причём, при всяком состоянии погоды. Регулярные приливы и отливы, и волны на поверхности вод всегда разнообразнейшие, — от ластящихся, при штиле, шаловливо или дремотно, смотря по твоему настроению, нашёптывающих извечное, манящих в себя и затем обжигающих ледяным холодом даже в июле и ещё относительно теплой первой половине августа, — до штормовых, беспредельно жестоких, бьющих слепо, без жалости, почти как при цунами. Такие суперволны ужасающе возносятся в твоих глазах у береговой черты и, вслед за этим, обрушиваются на пирс с грохотом, подобным протяжённому во времени и вдоль всего побережья грому или землетрясению. И трудно было понять, брызги ли от погибающей волны целыми потоками вздымаются выше прожекторной вышки, чудом выстаивающей под ударами водной стихии у самого края пирса, или это грозно и неотвратимо высвечивается в закатном небе высоко над берегом гребень ещё более мощной и яростной последующей волны. Или же то, наконец, подходит, накатывает знаменитый девятый вал!..
Может, там, у сумрачного сахалинского берега, возле Комсомольска, и сейчас грохочет усиливающийся шторм, но здесь, в океане, на качающемся борту маленького катера, я на себе понял, что абсолютно бесплодно судить о волнах, стоя рядом с мелкими водами на твёрдом берегу. Только теперь я по-настоящему оказался в мире волн, и уже внешний первый его облик показал мне, насколько бедны были мои представления о нём, насколько неожиданна и непригодна для человеческого обитания без технических ухищрений природа любимой, ласковой планеты в каких-то двух милях, буквально двух шагах от родного порога.
Больше всего меня удивило, вначале обеспокоило, а вскоре и устрашило отсутствие пенных гребней на вздымающихся волнах, отсутствие свиста и завывания ветра, потоков воды, проносящихся вдоль и поперёк палубы, и брызг, взлетающих выше мачт, всех этих знакомых по кино непременных атрибутов разыгравшегося шторма. Тем занимательнее оказалась в открытом море поверхность вод. Её, пожалуй, никак нельзя было именовать поверхностью — она была изумительно и неописуемо многорельефна, эта прихотливо и непрерывно перемещающаяся граница между неистовствующими без косм пены водами и величественно-плотным недвижным воздухом, который неподвижность не тяжелила, потому что над морем дышалось им свободно и легко. Совсем не так, как дышат здесь, задыхаясь, приезжие в первые две недели, пока не привыкнут к нехватке кислорода у океана.
Мне казалось, что воздух, если и движется вокруг, то потому только, что раздвигает его катер, то подталкиваемый снизу и тяжко взбирающийся на очередное, бьющееся под ним тело волны, то все так же неторопливо-медлительно проваливающийся в ущелье между волн, когда под днищем у него исчезает поддержка и опора, а катер живёт и продолжает бороться с водами и воздухом сам по себе, сообщая им свое движение и ни на что, кроме собственной крепости корпуса и надежности дизеля, не надеясь. Об этом твердили мне неколебимость палубы и передающийся через неё нутряной лихорадочный стук, даже не вибрации и не дрожь, от цилиндров неустанно работающего двигателя.
Если бы звучали ещё и волны! Но они не звучали, наверное, потому, что никакие звуки не смогли бы достоверно передать всех впечатлений тысяч и тысяч непрерывно проживаемых у меня на глазах огромных и длительных, больших и коротких, средних, маленьких и мельчайших, теснящих друг друга долесекундных жизней. Беззвучные писки рождений и младенческое лепетанье, бесцеремонные и бесшабашные вопли юности, благоразумное и мудрое зрелое умолчание на пике успеха, вскрик или тяжкий стон или бесконечный жуткий утробный вой при умирании — все сопутствующие звуковые эманации жизней волн слились бы в ровный, плотный и глухой шум, никак не соответствующий оптически осязаемому многообразию.
О нет, дивная музыка моря, очаровывающие мелодии волн слышатся исключительно на берегу! В океане мне все эти вольные волны явственно только виделись, уши словно законопатило сжатым воздухом. Горы, холмы, хребты, водные цепи, увалы, сопки, дрожащая рябь, вихри, водовороты, провалы, плески, пыль и водяная морось и кверху и в стороны, в безмолвный воздух, — всё перекрещивается, разнообразно и многократно пересекается, непрерывно дробится — у меня нет больше сухопутных аналогий для странного, ни на что более не похожего и ни с чем не сравнимого мира волн.
Уже дольше часа море откровенно и бесцеремонно притягивало меня зрелищным богатством, могущественно завораживало собой, и было чертовски жаль, что так быстро темнеет. Наверное, именно тогда, на скользкой палубе беспомощно мотающегося между небом и бездной безвестного катерка, впервые подумалось мне, что надо бы поуглублённее заняться изучением математики многомерных пространств.
Катер носом черпнул волну, пенные потоки хлестанули верхом палубы, и я попятился вдоль леера-поручня, еле успевая перебирать автоматически цепляющимися за него руками. Тут меня грубо и неожиданно встряхнули за плечо, и я остановился.
— Ты е…анулся?! — Я не рискую воспроизвести глагол, прошедшее действие которого, несомненно, было обращено на меня, хотя я не убился, ниоткуда не свалился и не рехнулся, а всего лишь, сколько было моих сил, прикипел к поручню и палубе. Но смысл вопроса до меня вполне дошёл, я обернулся и очень серьёзно ответил капитану:
— Нет.
— Марш в кубрик, турист задроченный! — жутко выпучивая глаза и исходя морщинами по шее и лицу от удивления и напряжения, мне в самое ухо прокричал рассвирепевший капитан:
— Никто не увидит, как тебя смыло, а я потом отвечай!..
Одним рывком он перебросил немаленького и не лёгонького меня от леера, на котором чуть не остались мои пальцы, в надстройку, прямо к трапу, круто обрывающемуся в глубину суденышка.
— Десятибалльный шторман идёт! Первый раз, что ль, в море?
Ответить ему наверху я не успел. Он спихнул меня вниз и с лязгом задраил за мной стальной люк, а, может, дверь.
— Ага, — отвечая ему, сказал я самому себе, в это же время хлопаясь мешком на пол кубрика. По нему уже катался мой рюкзак, и некоторое время мы на пару с ним переваливались от стенки к стенке, от борта к борту.
Когда мне удалось подняться на ноги, я уцепился на уровне глаз за трубчатый остов подвесной койки и о рюкзаке забыл. Как мне удалось забраться в койку, не понимаю и удивляюсь до сих пор. Может, койка в какой-то момент оказалась существенно ниже меня, и я в неё из-под притолоки сверху либо свалился, либо просто впал.
По-видимому, это несложное действие меня обессилило, и какие-то минуты отдыха необъяснимо выпали из памяти. Зато потом, я это уже хорошо помню, я лежал в негнущемся брезенте койки на спине, терся по шершавому и вонючему от многих разутых ног брезенту щекой, волосами на затылке, затем другой щекой, и глядел почти вдоль тела в круглый
