Меня сразу поместили в маленькой комнатке, метров шесть квадратных, но мне больше и не надо. Рядом с моей была большая комната, там жили несколько человек из полиции рабочей команды, были тут ребята из Донбасса, из той же военной части, что Саша с Ваней, и один, Володь-ка, был с Волги, он был совсем белый, с льняными волосами. На кухне помещался старенький еврей, часовой мастер, он чинил часы, что было полезно для Василия и немцев. Немцы гонялись за русскими часами, а Василий, видно, собирал часы и потому держал часовщика. Потом он таки собрал их достаточно, отдал коменданту как откуп за себя, и ему разрешили пойти в примы, то есть жениться на местной и жить недалеко от лагеря.
Пока меня пригласили, и мы сели играть в преферанс. Я играть не умел и скоро отделался от игры. Пошли с Николаем Орловым ко мне в комнату. Он рассказал, как и где воевал, как командовал «катюшей», старался вырваться из окружения, но, расстреляв все снаряды, вынужден был взорвать «катюшу». Рассказал о Ваське, что он человек невредный, и ребята неплохие.
— А что полицаи, то не обращай внимания — зарабатывают лишнюю баланду, но не гады.
Вечером Николай стал жаловаться, что болит голова, я предложил ему остаться у меня, а сам улегся на полу возле батареи, подстелив его шинель.
* * *
Рабочей командой руководит огненно-рыжий фельдфебель Борман, у него голубые, чуть зеленоватые глаза, немного вылезающие из орбит, как при базедовой болезни. Характер он имеет такой же яркий, как его рыжие волосы. Когда на построении кто-то опаздывает в строй, Борман орет, таращит глаза и делает страшные рожи — кажется, что он дикий, садист! Но вдруг все это отходит, и он посмотрит, озорно улыбаясь, как бы спрашивая: что, испугался?
Фельдфебель Борман был самым главным командиром нашего рабочего корпуса, и все мы знали, несмотря на его крик и вращения глазами, — совсем не такой страшный. Узнали мы это через несколько дней после его назначения.
Пятерых рабочих из нашей команды Борман направил к немецким офицерам помыть полы и наколоть дров. Один из ребят увидел бегающего белого пуделя, изловчился и стукнул собаку господина офицера поленом, спрятал в вещмешок, а когда пришли в наш корпус, освежевали собаку, как зайца, и начали варить на плите, разложив по котелкам.
Пропал пудель! Поднялся шум, полиция землю роет.
Не успели сварить, как фельдфебель Борман входит с полицейскими. Те накинулись, хватают за воротники дровосеков, чтобы волочь на гауптвахту и сразу же дать по двадцать пять палок. Борман их остановил и вдруг закричал, переводчик торопливо перевел:
— Нельзя давать сейчас палки! Нужно, чтобы съели пуделя, тогда и давать палки! А то получится — Борман несправедливо бьет пленных!
И вот, Борман с полицейскими терпеливо стоят и ждут, пока доварится пудель и его съедят. Затем объявляется приговор:
— Десять дней голодной гауптвахты и двадцать пять палок каждому.
Прошло пять или шесть дней. Явился нарядный, со всеми орденами фельдфебель Борман, выстроил всю полицию, нас — рабочую команду и объявил: сегодня ему исполнилось сорок лет и он хочет увидеть, как его любят и как все рады его дню рождения. Комендант рабочей команды подал знак, мы кричим: «Рады!» Борман слушает и молчит. Комендант опять скомандовал, мы опять крикнули: «Рады!» Это повторяется несколько раз. Наконец Борман говорит: он не чувствует, что мы очень рады, и ему печально, что нет людей, которые были бы очень рады. Затем вдруг начинает таращиться, вращать глазами, как будто его внезапно осенила какая-то мысль, подзывает начальника полиции и приказывает привести всех заключенных с гауптвахты, а их уже набралось человек тридцать. Все решили, что сейчас будет экзекуция. Полицаи бросились готовить табуретки и резиновые плетки. Привели несчастных голодных заключенных, ожидающих, что сейчас наступит конец.
Борман через своего переводчика, Бориса Левина, обращается с речью к арестованным:
— Сегодня у меня день рождения. Я хочу найти людей, которые будут искренне рады меня поздравить, и надеюсь, что найду их. Я хочу, чтобы сначала меня приветствовали заключенные.
Те прокричали:
— Здравия желаем!
Борман поднял палец вверх и сказал:
— Гут.
Теперь он обратился к полицейским:
— Мне сегодня сорок лет.
Они тоже желают ему здоровья.
— Не вижу радости, — сокрушенно говорит Борман. Левин перевел, и Борман обратился опять к заключенным. Те что есть силы гаркнули:
— Здравия желаем! Многие лета!
Левин ему перевел.
— Никто так искренне не поздравлял меня! — сказал Борман. — Даже полиция не желает мне много лет. А потому — отставить наказание! Отпустить всех заключенных!
Тут раздался такой крик «Рады!!!», без всякой команды, что Борман улыбнулся:
— Я получил лучший подарок за свои сорок лет.
Мы понимали, что Борман идет по грани дозволенного и такими чудачествами прикрывает свою доброту к нам, пленным.
Уже трижды (только при мне) немец из комендатуры Карл требовал от Бормана заменить переводчика, а Бориса отправить в гетто, но Борман упорно отказывался, ссылаясь на то, что не может обойтись без переводчика и еще не нашел другого. Левина он поселил в своей комнате. Борис, инженер из Ленинграда, попал в плен, так же как большинство из нас, оказавшись в окружении.
В лагере регулярно устраивались проверки, выявляли евреев. Недавно была проверка рабочей команды. За столом сидели врачи, их для комиссии Борман отбирал сам, подозреваемые в еврейском происхождении стояли в очереди и по одному, опустив штаны, проходили перед комиссией. Борман старался, когда проходили евреи, отвернуться, чтобы то же могли сделать врачи. Но нужно было еще отвлечь внимание Маленького фельдфебеля, который был настроен совсем по-другому. Врачи молчали, и все благополучно прошли перед комиссией.
С Левиным я увиделся после войны, он специально приехал в Москву из Ленинграда, чтобы найти меня, и рассказал, как бежал из плена. Когда пришел приказ отправить его в гетто, Борман дал ему пропуск и под своей подушкой оставил «вальтер», с которым Борис и бежал в партизаны.
Конечно, Борман был особенным человеком, рисковавшим ради других своей жизнью. Вот и понятно, почему он разыгрывал комедии, кричал и изображал строгого начальника над военнопленными.
Глава шестая. Январь — февраль 1942
Фамильный портрет. — «Свобода». — Курица. — Тиф. — Отец и мама. — Санобработка. — Слепота. — Никифор Васильевич. — Карл Кюнцель — шеф кухни. — Снабженец. — Цена художника
Я окончательно перешел жить в рабочий корпус. Коля Орлов лежит на моей кровати и не может встать. Сначала думали, что он простудился и его температурит, но пришел наш врач и сказал, что у него сыпной тиф. Значит, нужно его прятать, чтобы не сдали в госпиталь.
