Портрет Гертруды Стайн работы Пабло Пикассо.
Чем больше Маратье мне говорил о Гертруде Стайн, тем больше мне не терпелось познакомиться с ней, увидеть картины из ее коллекции. Именно на улице Флерюс, сказал мне Маратье, Гертруда Стайн стала великой писательницей. Я прочитал ее «Три жизни» и «Становление американцев» гораздо позже, это действительно две очень хорошие книги.
Нам открыла дверь на улице Кристин старая дама. Это была верная секретарша и друг Гертруды Стайн, Алиса Токлас, миниатюрная женщина. Маратье и Алиса явно были знакомы, они принялись болтать, как если бы продолжали беседу, начатую накануне. Они говорили о кухне: о хороших рецептах, хороших блюдах, хороших винах — обо всем том, о чем я, обычный немец, совершенно ничего не знал. Лицо Алисы Токлас, с ее орлиным носом, было странным. Но еще более странным показался мне голос, скрипучий, даже ржавый, и ее жуткий англо-французский акцент. Разговор продолжался для меня целую вечность, но ничего нельзя было поделать. Только после того как они закончили свою беседу, нас проводили в салон, где находилась Гертруда Стайн.
Гертруда Стайн и Алиса Токлас перед войной (Частная коллекция).
Даже сегодня я очень хорошо помню свое впечатление. Гертруда была очень импозантной, но я не сказал бы, что она выглядела слишком полной. Скорее, она была величественной. Сейчас я спрашиваю себя, не создавала ли это впечатление, в том числе, ее манера одеваться. У нее были очень широкие плечи и голова в ореоле короны седых волос, подстриженных, как у римских императоров, что придавало ей вид исторического монумента.
Картины были повсюду. Много работ кубистов: Хуана Гриса, Пикассо. Большой портрет Гертруды работы Пабло Пикассо доминировал в комнате. Копии этой картины имеются во многих коллекциях, но у Гертруды Стайн я увидел оригинал, который находится сейчас в музее «Метрополитен» в Нью-Йорке. Узнав немного позже его историю, я сказал себе, что она стала походить на свой портрет через тридцать лет после его создания. В этом было нечто магическое.
Представляясь, я произнес свою фамилию на французский манер. Ланге по-французски звучало как Л’Анж.
— А, голубой ангел, — сказала Гертруда, улыбаясь. — Марлен...
Разговор мог бы быть нелегким, я был все-таки представителем нацистской Германии, «Германии Гитлера», как тогда говорили, но благодаря этому легкому намеку на Марлен Дитрих беседа оживилась, стала дружеской. Мы были среди знатоков и любителей живописи. Остальное не принималось в расчет.
Пока мы говорили, Алиса накрыла небольшой стол скатертью, вышитой ею самой и украшенной забавным девизом Гертруды Стайн: «Роза есть роза есть роза есть роза». Этот девиз присутствовал, кстати, и на ее бумаге для писем. Была подана выпечка, тоже изготовленная белыми ручками Алисы.
Мы, естественно, говорили о Германии. Сначала немного, потом лишь о ней. Гертруда задавала мне тысячу вопросов. Не спрашивая меня, между прочим, был ли я сам нацистом.
Я им не был, но я был немцем, жил и работал в Германии. Новый режим не нравился ей, она его не понимала. Она не касалась «еврейского вопроса», но желала знать все о политике нацистов в области искусства. Гертруда хотела, чтобы я объяснил ей концепцию «дегенеративного искусства». Я попытался это сделать как можно лучше, но сомневаюсь, что мне это удалось. Когда мы собрались уходить, она настойчиво попросила меня зайти к ней перед возвращением в Берлин. Времена были смутные, стоял сентябрь 1938 года, только что было подписано Мюнхенское соглашение.
Когда я вернулся к ней, я нашел ее задумчивой, обеспокоенной политической ситуацией. Она сказала, что не верит в то, что соглашение, подписанное в Мюнхене, защитит Францию от войны. «Ситуация изменится на противоположную», — сказала она, я это помню очень хорошо.
Эмблема Гертруды Стайн с ее девизом: «Роза есть роза...» и с инициалами «Г.С.» (Гертруда Стайн) и « А.Т.» (Алиса Токлас), сделанная из серебряной бумаги. Подарок Гертруды Стайн Вернеру Ланге (Частная коллекция).
В момент прощания она протянула мне маленький пакет, заботливо упакованный, со словами: «На память от меня». Она не хотела, чтобы я его открыл сразу. Это был очень красивый бумажный коллаж, слегка рельефный, изображающий розы в вазе, с девизом Гертруды Стайн «Роза есть роза есть роза есть роза», с инициалами «Г.С.» заглавными буквами и «А.Т.» строчными. Все было окаймлено кружевом в позолоченной бумаге. Очень красиво и трогательно! Я увез этот драгоценный для меня подарок в Берлин. Мобилизованный в начале войны, я оставил его моей матери, уехавшей в деревню.
В 1940 году Гертруды Стайн уже не было в Париже.
Маратье сказал мне, что она в свободной зоне[73]. Перед тем как уехать, Гертруда доверила ему дом на улице Кристин.
Поручение, с которым он справился очень хорошо.
Вандомская площадь и Театр Елисейских Полей
Спустя несколько дней после неожиданного визита моего друга Маратье я направлялся на Вандомскую площадь, чтобы встретиться в ним в его новой галерее. Он обосновался там недавно, после возвращения с войны, где он был медбратом. После поражения Жорж оказался в Арле. Теперь он поселился в доме № 17[74], рядом с отелем «Ритц».
Взяв в компаньоны некоего Рене Друина, Маратье вложил в новую галерею всю душу.
Чрезвычайно сведущий в своем деле, Жорж организовывал грандиозные выставки — например, выставку Антуана Бурделя, открытую Луи Откёром[75]. Речь на открытии выставки была произнесена Морисом Дени, одним из старых участников группы «Наби», ставшим членом Института Франции.
