Через их квартиру и папину мастерскую проходило много людей – солидных художников; суетливых околобогемных прихлебателей; робких, ещё непризнанных, талантов; скованных непривычной обстановкой, командиров производства; монументально уверенных в своём превосходстве, а иногда нарочито развязных, представителей государственных и партийных органов. Последние, как правило, маститостью не отличались, маститые приглашали папу к себе в кабинеты. Во время домашних застолий, чаепитий дом сперва наполнялся пустыми, необязательными разговорами вместе с дифирамбами в адрес хозяина. Чуть позже те гости, что привыкли своим голосом подавлять побочный шум, начинали расцвечивать собственное присутствие осведомлённостью. Новости ими извлекались из личных запасников одна за другой. Реальные и мнимые неудачи общих знакомых, кремлёвские и минкультовские сплетни подавались к столу умело словно изысканные блюда. Олега этот профессиональный мусор не интересовал, но в нём, как и положено, изредка попадались жемчужные зёрна. Жемчужинки туда закатывались из-за кордона и отличались изысканностью. Ими мог оказаться каталог выставки Сальвадора Дали, альбом репродукций импрессионистов или, недоступная простому читателю, книга. А кроме того, здесь всё-таки иногда проскакивали оригинальные мысли и любопытные факты. Олег не всё понимал, но побравировать осведомлённостью перед Игорем и Мишей ему доставляло удовольствие. Школьным приятелям Коржика тоже были любопытны богемные сплетни – другая среда, особый колорит. Но главный интерес представляли альбомы и книги. Родители Миши и Игоря за такими вещами не охотились, у них подобное ценным не считалось. А Олега по-обывательски занимали реалии жизни руководящих чиновников, спрятанные за легендарно-монументально-залакированными заборами. Вот на взаимном интересе и держалось содружество Коржика с Ребровым и Соколовым. Так втроём их чаще всего и видели – высокие и светловолосые Миша с Игорем и рядом коренастый, брюнетистый Олег.
Лидерство этой троицы никто не оспаривал, однако официально первым лицом класса считался Колька Кичкин. Над его толстым телом и неуклюжестью по привычке подшучивали. Особенно смешно он гляделся на уроках физкультуры. Но когда требовалось составить протокол очередного собрания, он делал это и ловко, и грациозно, и талантливо. С неизменной деловито-озабоченной миной на лице, он с удовольствием тащил воз общественных нагрузок. Спокойным его видели лишь на уроках, в остальное время Колька метался по школе, или горячо уговаривал, или горячо спорил. И всегда при нём был раздутый, бывший чёрный, но посеревший от старости, портфель со сломанным замком. Колькины сверстники ходили в спортивные секции, собирали марки или ещё какую-нибудь мелочь, мастерили модели или просто хулиганили во дворе. У всех находилось увлечение, о котором, гордясь и похваляясь, рассказывали друг другу. Кичкин подобных страстей не имел. А поскольку организацией школьных мероприятий и составлением протоколов больше никто не интересовался и рассказы об этом никто слушать не желал, Колька оставался в классе одиноким символом активного общественного деятеля. Настолько активного, что в классе ему было тесно, и он принадлежал всей школе. На него смотрели, как на чудака не от мира сего, смотрели с иронией, но признавали, что он местная достопримечательность.
Для Мити Кичкин с его причудами и закидонами оставался непонятным уникумом. Себя он осознавал вполне нормальным и всякой официальной скукотище и обязаловке предпочитал дворовую свободу. Вокруг полно ребят без придури, хотя бы тот же Лёнька Каратаев. Впрочем, Лёнька после пятого класса переехал в другой район. Наверно, по той же причине исчезли силачи Таранов и Струмилин. Постоянным Митиным товарищем оставался Вовка. Незаметно для всех он перестал заикаться, однако от неуверенности избавиться никак не мог. Раньше он пуще смерти боялся насмешек. Отвечая у доски, он выглядел скованным и даже испуганным; глухим голосом, без выражения торопился отговорить необходимый минимум и спешил сесть на место. В отличие от Мити, ему вольготнее дышалось дома. Правда, мама и сестра по инерции продолжали его опекать, зато с отцом у него давно сложились настоящие мужские отношения. И было у них много общих интересных дел, особенно на даче, когда папа находился в отпуске. Он научил Вовку ловить щук на жерлицы, собирать байдарку и ходить на ней под парусом, колоть «по-умному» дрова, вязать на верёвках хитрые морские узлы и делать ещё массу полезных вещей. Во дворе, среди ребят Вовка остатки неуверенности побеждал бравадой и гусарством. Он всегда играл какую-нибудь роль – то благородного дона, то мудрого разведчика, то проницательного Шерлока Холмса. Под чужой маской он чувствовал себя свободней. Совсем легко ему было с Ромкой и Митей. С ними он не стеснялся оказаться в центре внимания, и его приятели заворожено поглощали удивительные таинственные истории, которые Вовка приносил от отца. Рассказывать он любил.
– Ленинградские туристы – человек шесть – поехали на Полярный Урал. Скоро их родственники спохватились – что-то от них давно никаких известий нет. Забили тревогу, подняли на ноги милицию, потом солдаты стали помогать. Искали, искали, наконец, нашли их лагерь. Стоят палатки, чайник над кострищем висит – и ни души. – Вовка мастерски держал паузу, а у Мити с Ромкой от нетерпения расширялись зрачки. – Потом и самих туристов нашли. Все мёртвые, а на лицах застыл ужас.
Вовкины рассказы долго не выходили из головы. Загнул он или всё было на самом деле?
Серёжка Терешков отвлечёнными историями голову себе не забивал. Его занимали вполне реальные вещи. В прошлом году, в одно из осенних воскресений, его отец, как обычно, опустошил после бани чекушку и, вместо того, чтобы просмотреть отметки в дневнике сына, а если потребуется, то и заняться его воспитанием, вдруг завёл разговор о жизни вообще и о высшей справедливости. Какое-то событие – Серёжка пропустил начало тоскливого монолога – выбило его из колеи до такой степени, что он забыл о дневнике. Отец сидел в расстёгнутой рубахе, подперев голову рукой, и глядел, не моргая, в пасмурное окно. Он обращался будто бы к матери, но выходило, что он просто размышляет вслух:
– …то, что у него, ить, дом под самую крышу мебелью лакированной набит, на это мне наплевать. Тут дело в другом. Мать твою, они живут по-человечески. Не то, что мы… ить, как тараканы в спичечном коробке. Квартирка у него отдельная и размером будет побольше всей нашей коммуналки. У детей своя комната. Столовая, спальня… ёнть… ванная… телефон. Балкон есть. Кухня здоровая и вся на одну хозяйку.
Отец говорил и глядел в окно пустыми глазами. От его слов тянуло духотой бесконечной усталости. Тихая Серёжкина мать собирала со стола. Протирая клеёнку серой сырой тряпкой, она успокаивающе возражала:
– Ну чего ты? Грех жаловаться – все сыты, обуты, одеты. Есть работа, есть крыша над головой. Ну чего ты, ей Богу?
– Во-во! Сыты, обуты! – скопившаяся тоска вырвалась наружу комком длинного ругательства. – Я не жалуюсь. А ты мне скажи: если я шофёр, а он бумаги с одного стола ложит на другой, то чем он лучше меня? Я всю жизнь за баранкой, я бензином насквозь пропах. Войну прошёл, работаю – от начальства одни благодарности… Мне благодарности на бумаге, а этому, ёнть, натурой. Я ему не завидую, нет. Может, он и работник-то хороший. Я понять не могу, почему один честно работает и может жить, как человек, а другой такой же должен, как червь в навозе?.. Не-е-ет, значит, тут всё расписано: какой путевой лист при рождении получил, так по нему и живи. И не рыпайся.
