И назад дороги нет.Нам-со-мнень-е-не-зна-ко-мо…Нам сомненье не знакомо!Мы-из-тех-кто-не-бо-ит-ся…Мы из тех, кто не боится!
Перестук колес вдруг стал складываться в строчки: «Мы из тех, кто не боится, жить по собственным законам, нам сомненье не знакомо, и назад дороги нет!» И дальше – само пришло: «А вообще, мы очень редко появляемся на свет, потому что слишком больно карп становится драконом!»[4] Что еще за карп?! Потом заснул. Снилось ему, что идет по лугу ночью: луна светит, оставляя дорожку по земле, как по воде, а он и во сне удивляется – да не бывает так! Идет по лунной дорожке, несет большое цинковое ведро, в котором в светлой воде бултыхается здоровенный карп, и надо донести его до реки – чтобы выпустить! Идет, спотыкаясь, все ноги водой облил. На луну смотрит, а она на него. Глаза русалочьи – речные, серебряные…
Засмотрелся и упал, ведро опрокинул, вода вылилась, карп выпрыгнул, забился по траве. Бьется и меняется: губищи вперед тянутся, плавники в пальцы с когтями вытягиваются и землю скребут! Изнутри тела шипы прорастают, на бледной чешуе розовые капельки крови оставляя, хвост змеится, шип обозначился кривой на конце, острый, страшный! Корячится, а сам выпученным рыбьим глазом на Лешего таращится. И уже не карп это, а дракон.
Надо так написать, думает Леший во сне, обязательно написать!
А карп все меняется и меняется – гребень отрастил на голове, крылья прорезались, развернулись, пасть огнем дышит. Смигнул – и глаз открылся зеленый, с черным вертикальным зрачком, покатилась из глаза жемчужная слеза…
Поднял морду к луне – и завыл, как волк: «Боууу-боооольнооооо-ууу!»
И взлетел, заслонив крыльями луну.
– Лёшка, вставай.
– Леший, приехали!
Он подскочил и с размаху саданулся головой о потолок – а, черт!
Приехали.
Часть третья. Из омута
Москва встретила пасмурно, пугала дождем. Кондратьевы и Злотниковы долго прощались, целовались – все никак не могли расстаться. Лёшка хмыкнул про себя, осознав, что уже думает про Марину – Злотникова! Наконец разошлись в метро в разные стороны. Народ, толкотня, духота. Свет резкий, обморочный. И что-то вдруг стало Лешему муторно на душе, полезли в голову жалкие мысли: а правильно ли они придумали, а надо ли все это затевать? Словно неведомый художник протер опять грязно-желтым лаком картинку мира, сровняв все полутона, притушив все чувства, кроме усталости и неуверенности.
– Марин, знаешь, что… может, я сначала к матери заеду?
– Зачем?
– Ну…
Марина посмотрела на него внимательно:
– Забоялся?
– Забоялся…
Вздохнула. Глаза стали несчастные – он сморщился от жалости.
– Лёш, пожалуйста, я прошу тебя, поедем! Мне страшно! Мне всегда тяжело возвращаться, когда долго дома не была. А сейчас и мамы нет. Никого…
– Да я понимаю, понимаю.
– Ты только войдешь со мной, и все. Не захочешь – не останешься.
– Ну, ладно-ладно, только не плачь.
И притянул ее к себе, утешая. А она – хулиганка такая! – прямо в ухо ему прошептала:
– Не бойся, я тебя не съем! – И прихватила слегка зубами мочку уха.
Войдя в квартиру, оба почувствовали себя страшно неловко: топтались в коридоре, путаясь в сумках и рюкзаках. Марина заметалась в поисках тапок, а едва прошли в квартиру, сбежала в магазин за продуктами:
– Я быстро, а то еды никакой нет! Ты тут осмотрись пока, ладно? Чаю попей. Вот ванная, если вдруг захочешь, полотенца я дам.
– А что бы мне надеть потом? А то все такое…
– Надеть?.. нечего, пожалуй. Будешь жить в простыне, пока не постираю. Как патриций в тоге! – И покраснела.
