Значок. На правом лацкане.
— Что это? — не сдержавшись, задаю я вопрос. — Вот, смотри.
Лиза наклоняется к фотографии, потом переводит глаза на меня.
— Такой же, — шепчет она.
— Что это за цветок? — Мне очень важно получить ответ. — Что он означает? Я видел такой рисунок на стенах.
Фрау Шмидт подходит и забирает снимок у меня из руте.
— Ничего. Дурацкая поделка Макса. — Она прижимает фотографию к груди, пряча от меня.
— У брата был такой же знак на куртке…
— Спросил бы у брата. — Фрау Шмидт ставит фотографию на сервант и замирает к нам спиной, уперевшись руками в полку.
— Я спрашивал. А он не сказал. А потом срезал нашивку.
Фрау Шмидт кажется растерянной. Глаза ее бегают по комнате, будто она никак не решит, что сказать и куда смотреть.
— Значит… может быть, он не хотел, чтобы ты знал, — говорит она наконец. — Может быть, он тебе не доверяет.
С тем же успехом она могла бы дать мне пощечину. В душе поднимается чувство вины.
— Я…
— Вот что еще у нас есть. — Лиза приходит на помощь, как тогда, в магазине герра Финкеля. Она протягивает руку, а на ладони лежит деревянный цветок, который она нашла. Он точь-в-точь как у мальчика на снимке.
— Где ты его взяла? — спрашивает фрау Шмидт. Она тянется было к нему, чтобы забрать, но потом стискивает кулак и отдергивает руку.
— У друзей его брата, — врет моя подруга. — А что это за цветок? Маргаритка?
Фрау Шмидт долго изучает Лизу.
— Эдельвейс, — наконец шепчет она.
— Эдельвейс, — повторяю я, и у меня будто пелена падает с глаз. Ну конечно же эдельвейс. — А что он означает?
Женщина смотрит на нас, решая, говорить или нет.
— Пожалуйста, — умоляю я.
Фрау Шмидт вздыхает и почти начинает объяснять, но лишь качает головой:
— Спроси лучше у брата. Он расскажет тебе все, что сочтет нужным.
Парад
Беремся за руль велика, каждый со своей стороны, и поднимаем изувеченное переднее колесо над землей. Так на одном колесе и везем его к дому.
— Она готова была рассказать. — Мне сложно подавить разочарование. Мы почти узнали секрет.
— Наверное, испугалась. — Судя по голосу, Лиза тоже недовольна. — Хотя бы выяснили, что за цветок.
— Зато остался миллион других вопросов. Что он означает? Почему у ее сына был значок на куртке? Рисунок один в один. — Я останавливаюсь. — И мне не понравилась фраза о том, что брат мне не доверяет.
— Она тебя не знает. Заметь, в вашу прошлую встречу ты был в своей дурацкой форме. — Лиза меряет меня взглядом и хмурится, прикусывая губу. — У нас тут никто никому не верит, временами это бесит до визга. Ладно, Карл Фридман, пошли уже домой.
Лиза знает дорогу, так что мы потихоньку выбираемся на центральную улицу. По мере приближения становятся слышны звуки барабанов.
— Опять маршируют, — бурчит Лиза, хмурясь еще сильнее. — Вот уж чего нам сегодня не хватало.
Музыка становится все громче. Можно разобрать звук труб, правда, играют на них неважно. Наконец перед нами открывается центральная улица. По ней маршируют «Дойчес юнгфольк» и гитлерюгенд. Мы тоже всегда так ходили по выходным.
Все ребята в форме: черные штаны, черные шарфы, коричневые рубашки. Пряжки на поясе сверкают на солнце, черные сапоги топ-топ-топают по дороге, отбивая ритм наступающей армии.
С тротуара за маршем следят мужчины в костюмах и шляпах и женщины в платьях. Малыши взирают на действо с плеч родителей. Кто-то радуется и хлопает в ладоши, другие недовольны, явно пришли просто отметиться.
Узнаю в толпе несколько знакомых лиц, наших соседей по Эшерштрассе. Вот мясник, герр Акерман, вот фрау Остер в лучшей своей шляпке. Одной рукой она держит сынишку, другой — размахивает флажком. Многих я узнаю, хоть и не знаю их имен, — мы встречались на улице или в очередях. Девчонки машут Лизе, здороваются с ней, но она упорно шагает вперед, не обращая на них внимания.
— Не тормози, — бурчит она мне, опустив голову. Ее накрывает вся злость и горечь сегодняшнего дня, и кулак на руле сжимается все сильнее.
Мальчиков для парада мало, не то что у нас в городе. Чтобы компенсировать нехватку людей, местные стараются произвести побольше шума.
Впереди идут девятеро, три ряда по три человека, и каждый несет флаг. Кроваво-красный, с белым кругом и черной свастикой в нем. Ветра сегодня нет, так что флаги вяло висят.
Следом движется вторая группа, тоже девять человек. Эти яростно колотят в барабаны. За ними три паренька дудят в трубы. Рожи у них раскраснелись от старания, щеки надуты, будто парни набили полон рот хлеба.
За музыкантами шагает человек пятьдесят — шестьдесят. Сапоги громко топают по дороге. Младшие ребята из «Дойчес юнгфольк» идут спереди, старшие из гитлерюгенда сзади.
Они-то и заводят песню.
— Хватит евреям пить нашу кровь! К стенке их, вешай их!
Младшие подхватывают, но слов не знают, поэтому раз за разом повторяют ту же строчку:
— Хватит евреям пить нашу кровь! К стенке их, вешай их!
Совсем недавно такой марш привел бы меня в восторг, но сейчас меня терзает лютый стыд за то, что я сам орал эти злобные слова.
Смотрю на Лизу. Та угрюмо зыркает на ребят и трясет головой:
— Дурацкий парад. Дурацкие нацисты.
— Тсс.
Когда мимо проходят знаменосцы, люди на тротуаре встают смирно и вскидывают руки в салюте. Мы с Лизой, не обращая внимания, тащим через толпу велосипед.
Сапоги стучат, барабаны грохочут, трубы завывают, ребята поют.
— Хватит евреям пить нашу кровь! К стенке их, вешай их!
В одном месте зрители так столпились, что через них не протиснуться. Обходим их по краю дороги. Лиза изо всех сил стискивает руль. Походя она пихает двух женщин. Кидаю на нее взгляд. Челюсти сжаты, лицо мрачное, как грозовая туча.
— Дурацкие нацисты, — снова бормочет она. Лишь бы ее никто не услышал.
Я иду справа, дальше от тротуара. Парад приближается, и мне становится ясно, что нам не разминуться.
— Я сам повезу велосипед, а ты иди сзади, — предлагаю я Лизе. В душе нарастает тревога. Времени совсем нет. Через пару секунд парад нас нагонит.
— Не надо. Идем так, — громко заявляет Лиза. Костяшки ее пальцев побелели от напряжения.
Топот сапог все громче.
— Места нет, — объясняю я. — Пожалуйста, встань сзади.
— С чего бы? — Лиза сердито пялится на ребят, которые уже в паре шагов от нас. — Дорога общая.
