Она всегда была такой, но в Нью-Йорке это стало еще заметнее. Мне подумалось, что отличительным признаком цивилизации является манера джентльменов смотреть на встречных женщин. Должна признать, что в этом отношении англичанам далеко до французов.
– Я вижу, – заметила Ирен, – что Париж поднимается в твоем мнении, в то время как остров Манхэттен тонет в Ист-Ривер, как баржа.
– С чего ты взяла? – осведомилась я.
– Тебя выдают взгляды, которые ты бросаешь. Ты хмуришься, глядя на толпу, с тех самых пор, как мы вышли из отеля. И ты опасливо подбираешь юбки, словно ожидая, что в любую минуту какой-нибудь незнакомый мужчина в восточном одеянии может упасть к твоим ногам, бормоча бессмертную фразу: «Это и впрямь мисс Хаксли». – Ирен издала смешок. – Та сценка в Париже напомнила мне о том, как Стэнли нашел Ливингстона[26]в джунглях Африки и, увидев его среди темнокожих туземцев, осведомился: «Полагаю, доктор Ливингстон?»
Я не могла позволить, чтобы подруга подшучивала над моей драматической встречей с Квентином Стенхоупом в Париже. В результате мы все – Ирен, Годфри и я, – оказались тогда в опасности и ввязались в очередное приключение.
– Ты отводишь мне роль Ливингстона?
– Во всяком случае, он, как и ты, был религиозен. А Стэнли лишь работал корреспондентом «Нью-Йорк геральд». Однако он сделал то, что не удалось никому на свете: нашел благочестивого доктора и случайно проследил истоки реки Конго.
– Ты пытаешься наделить американских репортеров чем-то вроде родословной?
– Вовсе нет. Я просто указываю, что эта историческая встреча имела место – когда?
– В тысяча восемьсот семьдесят втором.
– Таким образом, имеется прецедент, когда отважный американский корреспондент уже занимался розыском пропавших людей.
– Мисс Пинк – любитель по сравнению с мистером Стэнли, а доктор Ливингстон был благочестивым миссионером. Стоило потратить усилия, чтобы найти его.
– А чтобы найти мою мать?..
– Я не собираюсь порицать твою предполагаемую родительницу, существование которой отрицаешь даже ты. Я просто хочу сказать, что Нелли Блай приобрела свою репутацию исключительно за счет сенсаций. Если она намерена предъявить тебе мать, то я очень сильно сомневаюсь в результате.
Ирен улыбнулась и, взяв меня под руку, отвела подальше от особенно большого куска конского навоза.
– У меня нет особых надежд восполнить свое фамильное древо вплоть до Великой хартии вольностей, – сказала она. В этот момент мы стояли перед домом номер 120 на Западной 35-й улице. Ирен уверяла меня, что это фешенебельный район. – Но я рассчитываю, что меня хотя бы развлекут. Пошли. Нас ждут к чаю.
Да, только американцы могут начать расследование чьего-то происхождения – скорее всего, скандального – за традиционным чаепитием.
Мы поднялись по лестнице, насчитывавшей не меньше двенадцати ступеней. Этот дом ничем особенно не отличался от множества других зданий на нью-йоркских улицах, вымощенных булыжником. В Лондоне стены темнеют от постоянного смога, а мрачный цвет этого здания объяснялся тем, что оно было облицовано коричневым песчаником.
Дверь нам открыла бывшая коллега, которую мы когда-то знали как Пинк, американскую проститутку в Париже. Но затем выяснилось, что ее настоящее имя (впрочем, тоже вымышленное) – Нелли Блай.
А теперь мы познакомились и с ее многострадальной матерью, которой было уже за шестьдесят. У нее оказались такие же правильные черты лица, как у дочери; седые волосы расчесаны на прямой пробор по моде дней ее молодости. Миссис Кокрейн казалась уютной и весьма жизнерадостной особой.
Должна признаться, я надеялась, что у потерянной матери Ирен окажется такой же располагающий вид. Наверное, и моя покойная матушка была такой же.
– Входите, – пригласила нас миссис Кокрейн. – Я редко вижу коллег моей дочери, да еще проделавших такой долгий путь из Лондона.
– Из Парижа, – поправила я.
– Моя дорогая, для меня это одинаково далеко. Я домоседка, – сообщила нам вдова судьи, лишенная наследства и впоследствии вышедшая замуж за чудовище. Я вспомнила рассказы Пинк о том, как ее отчим, Джек Форд, ломал мебель и пачкал выстиранное белье, чтобы заставить несчастную жену еще больше трудиться.
– Мисс Хаксли, – повторила она, когда мы представились. – Кажется, вы не старше моей маленькой Пинк. И миссис Нортон тоже. Но вы обе – настоящие леди.
– Только не я! Я проста, как скон[27].
– Скон?
– Это шотландское лакомство, – пояснила Ирен. – Что-то вроде безвкусной булочки.
К этому времени нас провели в маленькую гостиную, которая была хорошо обставлена. В эркере стояли многочисленные горшки с папоротниками, заслонявшими дневной свет.
– Моя дочь говорит, что вы, леди, взяли ее под свое крылышко, когда она ездила за границу по делам, связанным с газетой.
Мы с Ирен приняли чашки чая из рук миссис Кокрейн. Они были такие бледные и морщинистые, что, казалось, она надела кружевные перчатки.
(Мне вспомнился рассказ Пинк: «…Она всегда стирала и гладила его рубашки – причем мне не раз случалось видеть, как отчим швыряет только что выстиранные рубашки на пол, топчет их или поливает водой, чтобы ей пришлось все начать сначала»[28].)
Что-то заставило меня взглянуть в сторону эркера, где стояла Пинк. Она походила на картину в раме. На ней было летнее бледно-розовое платье из органди. У этой тоненькой девушки с осиной талией был такой вид, словно она никогда не слышала о сумасшедших домах, потогонных фабриках, а уж тем более о борделях.
– Как очаровательно ты одета! – вырвалось у меня, и я перевела взгляд на сияющую мать юной американки. – Значит, вот откуда ее детское прозвище? Розовый цвет действительно идет к ее карим глазам и каштановым волосам[29].
Пинк порозовела, оправдывая свое домашнее имя.
– Все остальные маленькие девочки носили унылые черные чулки и коричневый ситец, – сказала миссис Кокрейн. – А я наряжала дочурку в белые чулочки и накрахмаленные розовые платьица. Она была такая хорошенькая, что даже тогда привлекала внимание.
