20 октября 1916. – Визит Эдме. Она прочитала мне несколько писем своего мужа, очень трогательных – не по стилю, но по глубине чувств. Во-первых, это его патриотизм, здравый, всеобъемлющий; затем, его вера: сразу виден человек, для которого христианство – живая религия, человек, «который знает, что в ней истина»; ну и, наконец, любовь к жене. Ах, как я мечтаю о том, чтобы мой муж когда-нибудь говорил обо мне с такой преданной любовью! Я спросила у Эдме:
– Неужели вам сразу удалось достичь этого идеального взаимопонимания?
– Сразу? Нет, не совсем. Мой брак был браком по расчету. Но я твердо решила сделать его браком по любви, и мои родители выбрали человека, к которому я питала глубокое уважение. Мало-помалу он становился в моих глазах достойным того счастья, которое я ему дарила. Потом родились дети, такие очаровательные. Мы вели в Лилле простую, спокойную, провинциальную жизнь. Я делила с мужем его заботы и дела, его чтение.
Я спросила:
– И теперь вы его любите?
– Всем сердцем и всей душой, – ответила Эдме.
Как я завидую ее чудесной безмятежности!
21 октября 1916. – Роясь в чулане, я нашла в большой бочке, набитой старыми бумагами, письма моей прабабки, «Дамы над лестницей», графини Форжо кисти Энгра, на которую я, по словам окружающих, очень похожа. Как мало с тех пор изменился мир! Все те же истории о войне, о любви, о кровле замка, о беременностях. Но она писала лучше, чем я. Когда я думаю, что женщины XVII века – какая-нибудь мадам де Лафайет или мадам де Севинье – писали (а главное, думали) лучше, то спрашиваю себя, чего же стоят все наши «умные» рассуждения о прогрессе?!
3 ноября 1916. – После мессы по случаю Дня Всех Святых и Дня поминовения я решила брать уроки игры на органе у Марселя Гонтрана. Этот инструмент завораживает меня вздохами своих мехов, широтой регистров, с их чудесными названиями – человеческие голоса, волынка, виолончель, эолова арфа… По правде говоря, я делаю это главным образом для того, чтобы выразить мое преклонение перед великим музыкантом, который, по слухам, ужасно несчастен.
6 ноября 1916. – Странное происшествие. Поднимаясь по крутой и темной винтовой лестнице на органную галерею, я поскользнулась, потеряла равновесие и ухватилась за Марселя Гонтрана. Он поймал меня за руку (которая была обнажена), поневоле прижал к себе, чтобы удержать от падения, и у меня вдруг возникло какое-то необыкновенно приятное чувство. Вот странно-то! Этот человек старше меня лет на тридцать. Он мне совершенно не нравится. Но я почему-то не испытала от прикосновения к его телу той гадливости, которую внушили мне мои партнеры по танцам на балу у Сибиллы, хотя они-то как раз были и молоды, и красивы. Может быть, это заслуга музыки, которая рождается из его органа? Или потому, что Марсель Гонтран, которого я знаю с детства, не внушает мне робости? А может быть, я просто жалею его? Не знаю. Но я была ужасно растеряна, проклинала свою неловкость и даже прекратила эти занятия, сказав, что они меня утомляют. Мама, которая вот уже сорок лет занимается своими вышивками, посетовала мисс Бринкер:
– Клер так непоследовательна, полный сумбур в голове!
О нет, Клер слишком даже последовательна.
XVI
22 мая 1917. – Читаю «Воспоминания двух новобрачных» Бальзака. Меня долго отталкивал язык Бальзака, но это всего лишь признак той эпохи. А под фижмами и кринолинами скрываются такие же, как сейчас, женские тела. Мое внимание привлекли слова одной из героинь после ее свадьбы: «Законы созданы для стариков, и женщины, подметив это, мудро рассудили, что супружеская любовь, далекая от подлинной страсти, отнюдь не позорит нас; женщина обязана отдаваться без любви, поскольку закон позволяет мужчине завладеть ею. Прежде я была живым существом, нынче же стала вещью». Вот она – причина моих страхов…
– Мамзель Клер! Вам письмо!
Кухарка Мари, стоя у подножия лестницы, ведущей на верхний этаж башни, звала Клер. Та уже давно перестала ждать прихода почтальона, который в девяти случаях из десяти приносил только газеты – «Курьер из Центра» и «Фигаро». Клер торопливо захлопнула Красную тетрадь, не дописав до конца начатую фразу.
– Иду, Мари!
Она сбежала вниз, навстречу кухарке, которая протянула ей голубой конверт с белой каемкой; взглянув на адрес, Клер тут же узнала энергичный, спортивный почерк Сибиллы:
Париж, 20 мая 1917. – Малышка Клер, представь себе, несколько дней назад я узнала новости о тебе от Эдме Реваль, муж которой дружит с Роже. Она пишет, что живет недалеко от тебя, что ты очень красива, очень одинока и скучаешь. Это заставило меня поразмыслить (да-да, Клер, и я тоже иногда размышляю, что бы там ни думало обо мне Ваше Степенство!), и в результате хочу сделать тебе честное благородное предложение. Роже, которого с самого начала войны патрон удерживал на заводе, все же уехал добровольцем на фронт и поступил в артиллерийский полк. Сперва я пыталась его отговорить. Патрон – тот был просто в ярости, кричал, что не сможет обойтись без моего супруга, что произвести десять тысяч пушек куда важнее, чем командовать одной батареей. Но Роже рвался в бой. Он заявил, что если не пойдет на фронт, то не сможет глядеть в глаза своим товарищам по Политехнической школе. Ну, в общем, ты знаешь (вернее, еще не знаешь), что такое мужчины. Я почувствовала, что придется уступить.
И вот он уехал. Я очень горжусь им, но нахожу слишком трудной (по причинам, которые я тебе потом объясню) жизнь одинокой женщины в Париже. Папа, конечно, пригласил меня переехать к нему, и это было бы идеальным решением вопроса, если бы не мадам Жанен. Но, увы, существует мадам Жанен – ты знаешь, что это папина возлюбленная. Она вовсе не плохая женщина, и, честно говоря, я предпочитаю, чтобы папа был с ней, нежели с другой дамой. Однако после моей свадьбы она взяла привычку всем командовать в его доме. Является туда в любое время дня – и ночи (!). Так что мне там жить невозможно. Либо я буду их стеснять, либо они – меня. И потом, если уж совсем откровенно, мадам Жанен смертельно скучна.
Итак, мое предложение. Почему бы тебе не приехать и не составить мне компанию? Это было бы приятно Роже, мне и, может быть, тебе самой: я чувствую, что тебе понравилась парижская жизнь. И уверяю тебя, она пока еще осталась прежней. За прошедшую зиму боши налетали на город не больше трех раз. И, как говорит мой героический папочка, никакие боши не страшны женщине из рода Форжо. Разумеется, нужно, чтобы это одобрила твоя мать. Передай тете Анриетте, что я отвечаю за тебя, что я готова служить тебе дуэньей, что я подыщу тебе мужа (я не шучу, патрон собрал вокруг себя целую плеяду блестящих молодых инженеров, а на посольских приемах в глазах рябит от голубых мундиров отпускников). Папа, который, будучи твоим опекуном, имеет решающий голос, полностью одобряет мой план.
Ну вот, прекрасная Мелизанда, я и вывалила на тебя все, что хотела сказать. Отвечай мне только телеграммой: «Приеду такого-то числа, в такой-то час». И я встречу тебя на вокзале Орсэ.
