– Не сейчас.
Приближалось время обеда, и нам пора было расставаться. На улице лил дождь, мы видели его сквозь огромное окно. Насквозь промокшие люди торопились войти, на ходу закрывая зонты. Шел проливной дождь, обычный для Мадрида, дождь монотонный и вялый, без ветра, который подстегнул бы его, дождь, который знает, что ему предстоит идти еще много дней, а потому не злится и не спешит. Наверное, там, далеко отсюда, далеко от центра и от жилых кварталов – над могилой Марты Тельес – дождь шел еще медленнее. Капли будут падать на камень и мыть его, и так будет до конца света (или до конца камня), хотя дождь в этом месте идет нечасто и она укрыта от него, так что ей не надо бежать и прятаться, как прохожим на Гран-Виа, быстро перебегавшим через дорогу и искавшим укрытия под навесами, в магазинах и на станциях метро – так же, как когда-то их предки, носившие шляпы и более длинные юбки, бежали, чтобы укрыться от бомбежек во время долгой осады. Мужчины придерживали свои шляпы, юбки женщин развевались – такими я видел их в документальных фильмах и на фотографиях времен нашей гражданской войны. Еще живы некоторые из тех, что убегали тогда, спасаясь от смерти, а некоторые из тех, кто родился позднее, уже умерли – как странно! Тельес жив, а его дочь Марта – нет. Под навесом нашего бара, который существовал и в тридцатые годы и, значит, видел, как падали бомбы и как падали прохожие, не успевшие укрыться от них в разоренном Мадриде более полувека назад, столпились люди – нам придется протискиваться сквозь эту толпу, когда мы соберемся уходить.
Руиберрис захватил горсть орешков и бросил их в рот. Он с сомнением посмотрел на свое нацистское пальто («Вотчерт, промокнет!»), потом извинился и вышел в туалет. Он пробыл там довольно долго, а когда вернулся, мне показалось, что он принял там неплохую дозу, чтобы легче смотреть на дождь, на тот ущерб, который будет нанесен его кожаному пальто, и на ожидавший его обед, во время которого он, вне всякого сомнения, собирался обсудить важное дело (для него важны все дела, за которые он берется). Мне известно, что он иногда нюхает кокаин – для поднятия духа, для того чтобы продолжать нравиться и продолжать возмущать спокойствие. Из-за этого у него тоже возникали проблемы с заказчиками, особенно с теми, для кого он писал. Он секунду постоял около своего табурета, задумчиво или меланхолически, словно сожалея, что ему придется на время выбыть из новой игры (которая, впрочем, без его участия и начаться-то не могла).
– Ладно, не хочешь – не рассказывай, – сказал он. – Но и меня пока ни о чем не спрашивай. В принципе все возможно, но знаешь, это особый мир… Подожди немного, когда я что-нибудь придумаю, я тебе позвоню.
Он сделал глубокий вдох, чтобы обозначились его развитые грудные мышцы, и, взявшись правой рукой за левое запястье, как делают борцы перед боем, начал рассказывать мне о своих последних победах.
Как он меня и просил, некоторое время я его не беспокоил. Я не звонил ему и вообще ничего о нем не слышал почти месяц, так что только через месяц я познакомился с Тельесом, Деаном и Луисой – сначала с отцом, а потом – с дочерью и зятем (с двумя последними я познакомился почти одновременно). Итак, я ни о чем не спрашивал Руиберриса, но через четыре недели он позвонил мне и сказал:
– Надеюсь, Тельес Орати тебя все еще интересует?
– Да, – ответил я.
– Я таки на него вышел. Я вас познакомлю. Вернее, ты сам с ним познакомишься, меня рядом не будет. Но имей в виду: ты познакомишься не только с ним.
– Интересно. И что же ты придумал?
Руиберрис оказывает услуги с большим удовольствием, но потом в течение многих месяцев и лет не устает напоминать о своих благодеяниях, требует, чтобы оценили его усилия и его способности.
Не думай, что мне это ничего не стоило. И все без обмана, как ты и просил. Две тысячи звонков, долгое ожидание, множество посредников и пара встреч. Теперь слушай: будешь писать речь для Единственного.
– Для кого?!
– Так его называют люди из ближайшего окружения: Единственный, Неповторимый, Solus,[25]Отшельник, Одинокий Ковбой.[26]Еще они зовут его Only the Lonely и Only You.[27]Говоря о великом человеке, приближенные (а Тельес из их числа, я тебе уже говорил) почти никогда не называют его имени или титула. Дело делалось не скоро, как тому и положено, ко сейчас осталось совсем чуть-чуть. Я слышал кое от кого из министерства, что Единственный остался не слишком доволен своими последними речами. Правду сказать, он никогда ими не был доволен. Он и его люди перепробовали уже всех: чиновников, академиков, университетских профессоров, юристов, журналистов, которые пишут для бульварных газет, и журналистов, которые пишут для толстых журналов, поэтов-романтиков и поэтов-мистиков, романистов с каллиграфическим почерком и романистов с хорошим стилем, драматургов-мизантропов и драматургов-пошляков (все, заметь, были страшные патриоты!) – и ни разу не остались довольны: ни один их этих негров не осмелился перевоплотиться в такую персону, так что Единственному самому становится скучно всякий раз, когда он репетирует свою речь перед зеркалом или произносит ее публично. Ему уже надоело, что после стольких речей и стольких лет правления он по-прежнему остается безликим. Он хочет иметь собственный стиль, как всякий человек, он чувствует, что его никто никогда не слушает. Кажется, он даже хотел качать писать сам, но ему не позволили (к тому же у него ничего не вышло: мысли интересные, но сформулировать их он не может). Через одного типа из министерства я подсунул Тельесу некоторые наши вещицы (точнее, некоторые из твоих последних), и они не прочь нас попробовать. Они и сами уже обратили внимание на доклад президента Торговой палаты и на приветствие севильцез папе римскому (шпилек в этом приветствии никто не заметал). Тельес к нам благоволит, он считает, что это он нас открыл, и он просто счастлив быть двору еще чем-то полезным. Он хороший придворный. Но Единственный хочет тебя видеть лично. То есть видеть он хочет Руиберриса де Торреса, но ты же понимаешь, что я во дворце не появлюсь, даже думать нечего. Тельес тоже это понимает. Он знает наш метод, знает, что все пишешь ты, что Руиберрис – это два человека.
– Так ты с ним виделся? – спросил я.
– Виделся. Он мне назначил встречу в Академии изящных искусств. Когда я вошел, он готов был приказать швейцарам вытолкать меня взашей – за карманника принял. Или еще за кого, уж не знаю. Вечная история. Общаться с ним не очень легко: сам понимаешь – возраст. Лицо его мне знакомо, но не по фотографиям: я его встречал на ипподроме (раньше он туда ходил), а на фотографиях он появляется редко. Потом он успокоился, кажется, я ему даже понравился. Мумия, конечно, но дело иметь с ним можно. Так что готовься: послезавтра в девять за тобой заедет сам Тельес. Поговоришь с ним и с Единственным (а может, и еще с кем, я не знаю) полчаса или около того и, если все пройдет хорошо, будешь писать для них речь. Не думаю, что это тебя в будущем к чему-нибудь обяжет. Они все равно останутся недовольны, они ничем не бывают довольны. Платят они, правда, мало, выгодной сделкой это не назовешь. Королевские дворы всегда скупы: привыкли, что все просто счастливы оказать им услугу и никто не требует оплаты. Если негр тщеславен или любит позлословить, ему посылают монету специального выпуска, или герб, или фотографию с дарственной надписью в тяжелой раме – что-нибудь в таком роде. Я ему сказал, что мы согласны на минимальный тариф. Тебе ведь это не важно? Тебе ведь важно с Тельесом познакомиться?
