Вот что рассказал мне Руиберрис, когда мы сидели с ним в баре на следующий день после похорон Марты Тельес (об этой смерти он не упомянул – он о ней не знал). После услышанного от Руиберриса мне показалось странным, что на похоронах присутствовало не больше тридцати человек и что я не видел там ни одного лица из тех, что часто мелькают на телеэкране. Возможно, родственники не хотели присутствия чужих на этой церемонии, так как смерть Марты произошла при странных обстоятельствах, но извещение-то они опубликовали? Хотя – объявление появилось утром того самого дня, когда состоялись похороны, а рано утром никто газет не читает, так что это дало им возможность и приличия соблюсти, и избежать присутствия лишних людей, которые задавали бы ненужные вопросы.
– Да пока и сказать нечего, – ответил я.
Прошло еще слишком мало времени, чтобы я мог спокойно рассказывать об этой моей смерти (смерти Марты, моя она только потому, что я при этом присутствовал – не так и мало для того, чтобы считать ее своей), и хотя я знаю, что Руиберрис – человек надежный, я все равно не могу доверять ему полностью. Его лицо мне приятно, и с каждым годом он становится мне все более симпатичным, но дело в другом: во что бы Руи-беррис ни был одет, я, как и все остальные, вижу его в рубашке поло» Таким же я видел его и в тот день, несмотря на то что оба мы были одеты по-зимнему, оба сидели на неудобных высоких табуретах у стойки – это его любимое место в кафе и в барах, он всегда сидит только у стойки; наверное, так он чувствует себя более молодым, к тому же отсюда видно все, что происходит вокруг, и легче сбежать в случае необходимости. Я легко могу представить себе, как он выбегает из притона или из игорного дома на рассвете, с цветком в петлице. Даже с цветком в зубах.
– А имя Деан тебе что-нибудь говорит? Эдуарде Деан? – Руиберрис задумался. Казалось, он не впервые слышал это имя. – Эдуарде Деан Бальестерос, – уточнил я.
Руиберрис быстро провел языком по верхней губе, загибавшейся кверху, – думал. Потом отрицательно покачал головой: «Нет».
– Ты уверен?
– Ничего не говорит. Сначала мне показалось, что да, что это имя мне знакомо, но если я и слышал его, то не помню, в какой связи. Иногда кажется, что тебе знакомо какое-то имя лишь потому, что его только что произнесли, и это совсем недавнее прошлое кажется прошлым далеким. Наверное, сейчас со мной именно это и произошло. А кто это?
Руиберрис не мог не задать этого вопроса. Он спрашивал не потому, что был таким уж нескромным и не из хронического любопытства: он знал, что может задать мне любой вопрос, а если я не захочу ему отвечать, то и не буду.
– Не знаю. Кроме имени, я о нем почти ничего не знаю. – Это была правда: я знал, что он был женат и что сейчас овдовел, но не знал даже, кто он по профессии. Марта несколько раз самым естественным током упомянула в разговоре его имя, ьо речь всегда шла о делах домашних. Во время наших предыдущих встреч она тоже ничего о муже не рассказывала – не то чтобы хотела скрыть, что она замужем (ока этого не скрывала), а просто не хотела это подчеркивать.
– А кого-нибудь из Тельесов ты знаешь? Луису Тельес? Или Гильермо Тельеса?
– Это что, дети Тельеса Орати?
– Да, – я едва не добавил «те, что еще живы», но сдержался: это вызвало бы новые вопросы. – Можно как-нибудь познакомиться с Тельесом-старшим?
Руиберрис рассмеялся. Губа завернулась кверху, и засверкали зубы. Пытаясь сдержать смех, он /хватился руками за концы шарфа, который не снял, хотя в баре было жарко. Шарф гармонировал с брюками такого же кремового цвета – цвета благородного, но больше подходившего для весны. На табурете рядом лежало его длинное черное кожаное пальто. Когда он надевает это пальто, то кажется сошедшим с экрана эсэсовцем из старого фильма – он любит такие эффекты.
– Зачем тебе эта мумия? Надеюсь, ты не собираешься вести с ним никаких серьезных дел?
– Нет, конечно, – ответил я. – Я даже не уверен, что хочу с ним познакомиться, и не совсем понимаю, зачем мне это нужно, но он единственный из них, о ком мы хоть что-нибудь знаем. Возможно, то, чего я хочу, – это познакомиться с его детьми. Или с дочерью. А это легче сделать через отца.
– А Деан, он кто такой? – спросил Руиберрис.
– Так что насчет Тельеса? – спросил я, чтобы вернуться к тому, что меня интересовало, и чтобы не отвечать на его вопрос.
Руиберрису нравится оказывать услуги (по крайней мере, он всегда с готовностью их оказывает). Кто этого не любит – поколебаться, посомневаться, поразмышлять, а потом произнести: «Посмотрим, что можно сделать», или «Я подумаю», или «Я все улажу», или «Я этим займусь». Он поколебался (всего несколько секунд – он человек действия, он думает быстро или почти не думает), потом заказал еще пива (Руиберрис – один из немногих мужчин, что в наши дни позволяют себе в барах и ресторанах, подзывая официанта, хлопать в ладоши или щелкать пальцами, причем я никогда не видел, чтобы хоть один из официантов рассердился или обиделся, словно он имел право продолжать вести себя так, как вели себя в пятидесятые, и словно он сам принадлежал к этой эпохе). Сейчас он два раза щелкнул пальцами (большим и средним), потом встал (так он был выше меня) и придвинулся ко мне со своим пивом.
– Ты всегда можешь выдать себя за журналиста, – сказал он. – Я уверен, что Тельес будет счастлив дать тебе интервью. Чем люди старше и чем меньше о них помнят, тем больше они радуются вниманию к себе. Они хотят высказаться – их время уходит.
– Я не хотел бы его обманывать: это интервью не будет напечатано, а он будет ждать. Другие способы есть?
Руиберрис де Торрес скрестил руки на груди, положив ладони на бицепсы. Он что-то придумал. Какой-нибудь трюк, какой-нибудь ловкий ход.
– Может быть, и есть, – сказал он. – Но для этого тебе придется выполнить одну работенку.
– Что за работенка?
– Не волнуйся, ничего такого, чего ты не смог бы сделать.
Он провел языком по губам, и глаза его хитро заблестели. Он огляделся – не то искал жертву, не то прикидывал, как убежать.
– Подожди немного, может быть, мне удастся все устроить.
Он казался слегка возбужденным, слова «может быть, мне удастся все устроить» прозвучали, как «Я такое придумал!», или «Есть у меня одна идея», или «Можешь на меня положиться».
– Так ты скажешь, зачем тебе это?
Я хотел все рассказать ему, хотел сказать: «На самом деле я и сам не знаю, мне пришла в голову вещь ужасная и смешная, и я думаю об этом постоянно, словно меня заколдовали; я не хочу ничего выведать, потому что мне нечего выведывать, не хочу никого спасти, потому что она уже умерла, не хочу ничего добиться, – чего тут можно добиться, кроме разве что упреков или чьей-то несправедливой ненависти – ненависти Деана, например, или ненависти Тельеса, или его оставшихся в живых детей, или даже этого деспотичного грубияна Висенте, который спал с ней, когда хотел, и не ломал себе голову (я даже одного раза не сумел сделать этого, даже в первый раз). Я не хочу занять чье-то место, не хочу никому зла, не хочу ничего отнять, не хочу ни отомстить кому-то, ни искупить вину, ни успокоить совесть, ни избавиться от страха. Зачем? Я никому ничего не сделал, и мне никто ничего не сделал, в том, что произошло, никто не виноват. Мною движет не то, что движет людьми в таких случаях, – выпытать, спасти, добиться, занять место, навредить, отнять, отомстить, избавиться, успокоить совесть, переспать. Но если мною движет не это, тогда что? Ведь что-то же нас толкает, что-то заставляет действовать? Бездействовать мы не можем уже потому, что мы живем – от чего-то страдаем, чего-то желаем, чем-то мучаемся (хотя все это бесполезные страдания, желания и мучения). Сейчас я ничего не хочу выпытать – сейчас я сам должен скрывать, это я знаю, что произошло, это они должны выпытывать у меня, они должны вырвать у меня правду и заставить меня рассказать. Рассказать о том, как я ничего не сделал, и о том, как я поступил. «Но они только начали его искать, и Эдуардо настроен решительно» – эти слова я слышал, и слово «его» Относилось ко мне, а не к кому-то другому, даже не к этому Висенте, который будет в моих руках, если я решу все рассказать, и к которому эти слова были обращены. Я ничего не хочу, просто мной завладела ужасная и смешная идея: мне кажется, что я заколдован, что за мной следят, мысли мои путаются, тело не подчиняется мне, оно во власти странных чар, оно haunted тою, с которой я сблизился в минуту смерти, с которой меня связывают лишь несколько поцелуев». Я хотел бы сказать все это Руиберрису, но первые же несколько слов заинтриговали бы его куда больше, чем тот ответ (самый обычный, самый простой и самый понятный), который я ему дал:
