Когда мне было двенадцать, я считала, что страх – это остаться единственной нецелованной среди быстро взрослеющих ровесниц-подруг.
И только много лет спустя, прогуливаясь по коридорам клиники эстетической хирургии, я вдруг впервые в жизни по-настоящему осознала суть страха. Можно сказать, я ощутила его физически.
Дело было так: я медленно прогуливалась от стены до стены, думая о чем-то своем, когда вдруг напряженную тишину взорвал вопль в черт знает сколько децибел. Я остановилась как вкопанная, впервые, кажется, осознав, что означает выражение: от страха зашевелились волосы. Источник леденящего душу звука был где-то совсем рядом – крик раздавался из-за двери палаты, мимо которой я как раз проходила.
И сколько боли было в том вопле, сколько неразбавленного отчаяния! Словно женщина, издавшая его, находилась не в элитной клинике, а в камере пыток. Хотя за последние несколько недель я усвоила, что для кого-то самой настоящей камерой пыток является собственное тело.
Наверное, надо было пройти мимо. Спрятаться в своей палате, включить телевизор, вскипятить чайку, успокоиться, забыться. Но я точно знала, что не усну, если не увижу, что именно стало причиной чьей-то истерики. Тем более что крик не унимался – жалобный, переходящий в стон, то и дело срывающийся на хрип… Интересно, куда смотрят медсестры? Почему не дадут женщине обезболивающее и успокоительное?
Недолго думая, я толкнула дверь, из-за которой раздавались чудовищные звуки… И обомлела.
Кричала Наташка, моя новоявленная лучшая подруга. И причиной ее полустонов-полухрипов было вовсе не физическое страдание, скорее наоборот.
На ней не было ничего, кроме безупречного загара да золотой цепочки вокруг талии. Широко разведенными мускулистыми ногами Наталья крепко сжимала торс мужчины в белом халате – штаны счастливчика были спущены до колен, его затылок покраснел, а веснушчатые руки слепо блуждали по телу красавицы.
В герое-любовнике я узнала Егора, нашего анестезиолога.
Не зная, смеяться мне или плакать, я тихонько попятилась назад, прикрыв за собою дверь.
А несколько часов спустя румяная, довольная Наташка ввалилась ко мне в палату, распространяя запах чужого пота и одеколона Hugo Boss.
– И не надо так на меня смотреть, – с порога начала она, – он такой забавный. Просто не могла пройти мимо.
Я с любопытством на нее смотрела – ну неужели ей совсем не страшно, ни капельки? Для меня самой предоперационная ночь была адом и чистилищем одновременно.
– Завтра утром ты оперируешься, – неизвестно зачем констатировала я, – неужели тебе не хочется об этом подумать? Представить, как это будет. Твоя новая грудь…
Наташка расхохоталась.
– А то я не знаю, как это бывает. Просыпаешься с сухостью во рту и такой болью, что даже материться не хочется. Пробуешь дотронуться до своей груди, но не можешь даже руку поднять. Клянчишь у палатной сестрички обезболивающее и начинаешь жалеть, что вообще в это все ввязалась. Но потом проходит несколько дней, неделя, и жизнь налаживается. Так что сама видишь, подруга, думать обо всем этом необязательно. Лучше уж я подготовлюсь к операции другим способом. Поближе познакомлюсь с персоналом, например, – она глумливо хохотнула, – кстати, ты не знаешь, наш Кахович женат?
ГЛАВА 5
В роскошном загородном особняке Наташиных родителей мы, как могли, боролись с нарастающей депрессией и не унимающейся физической болью. Если бы я знала, что будет так трудно, ни за что не решилась бы добровольно на этот шаг. Мое лицо распухло и по ощущениям представляло собою один сплошной фиолетовый синяк. Зеркал я старалась избегать, да и деликатная Наташка задрапировала большинство из них плотными шелковыми тканями. Из-под гипсовой маски торчал распухший толстый кончик носа – такого душераздирающе-сиреневого цвета, словно я была не нежной барышней, а выпивохой с карикатуры в журнале «Крокодил».
Что я наделала? Могла ли я подумать, что блондинконенавистничество обернется такой каторгой?
Мои черты никогда не отличались совершенством линий, но и болезненного внимания любопытных к себе не притягивали. А что начнется, когда я выйду на улицу с таким негритянским толстым носом? Наташка, прошедшая через ринопластику, утверждала, что все у меня идет по плану, скоро отек спадет, и нос станет маленьким и изящным, как и обещало компьютерное моделирование.
Целыми днями мы сидели на тенистой веранде и тупо просматривали очередные глянцевые журналы, которые Наташа пачками заказывала по Интернету. И все равно я не высыпалась так, словно кутила всю ночь напролет. Я люблю дремать, свернувшись калачиком, но после пластической операции на носу необходимо целый месяц спать только на спине.
Мне нельзя было загорать, пить спиртное и горячий чай, курить, есть мороженое и носить темные очки.
– Еще тебе теперь нельзя беременеть, – подмигнув, заговорщицки сообщила Наташка, – как минимум полгода, а лучше год. А то из-за гормонов шрамы могут не зарубцеваться. Я видела одну такую девушку, еще когда оперировалась в первый раз. С пузом и красными рубцами на лице. Врачи только руками разводили. Не знаю, что стало с бедняжкой потом.
– Спасибо, что предупредила, – ехидно ухмыльнулась я, – но боюсь, что в данный момент я пользуюсь самым верным средством контрацепции в мире – стопроцентным воздержанием. А непорочное зачатие таким оторвам, как я, светит едва ли.
Мой нос под гипсом то пульсировал тупой ноющей болью, то отчаянно чесался.
Однажды в детстве мне уже приходилось носить гипс – катаясь на коньках, я сломала руку. Помню, тогда я почесывала недоступную конечность с помощью длинной вязальной спицы, ловко вставляя ее в пространство между гипсом и рукой.
– Наташ, у тебя чего-нибудь для вязания нет? Спиц или длинного крючка? – однажды спросила я.
– А зачем тебе? – удивилась она. – Нет, но можно по интернет-каталогу заказать, какие проблемы.
– Даже не вздумай, – мрачно сказала Ксения, прочитавшая мои мысли, – это же твое лицо. Ты что, не понимаешь, что тебе нельзя это трогать?
Надо сказать, самой Ксюше приходилось не легче моего. Нижняя часть ее лица была заточена в тяжелый ватный корсет, поддерживающий подбородок. Как назло, тот июнь выдался жарким. Хорошо, что в Наташкином доме были кондиционеры – находиться под солнечными лучами всем троим было категорически запрещено.
Наташка держалась бодрее всех. Хотя объективно она больше всех и пострадала. Ее перепеленутая крест-накрест грудь выглядела распухшей и почему-то располагалась под мышками. Честно говоря, ей даже руки прижать к телу не удавалось – мешал силикон. Когда Наталья распахивала халат, намереваясь продемонстрировать новообретенную красоту, я брезгливо отводила глаза.
– Дурочки вы, – хохотала Наталья, которой наша реакция доставляла какое-то особенное извращенное удовольствие, – скоро буду выглядеть так, что Памелу Андерсен впору будет отправить в клинику неврозов.
