Большинство этих акробатов были доморощенные, из подмастерьев разных цехов, преимущественно портных, отправлявшихся на балаганы для гастролей за довольно умеренную плату натурой, то есть водкой.
Штуки, показываемые ими, были незамысловаты и не шли дальше поедания при общем удовольствии публики жженой пакли или стояния на голове, на стакане, поставленном на перевернутом тазу.
Такое нехитрое представление сопровождалось весьма несложною роговою музыкой, набранной из музыкантов дворовых людей.
Молодой Силин с Варгиным подъехали к балаганам на извозчике, которого полиция в круг катания не допустила, потому что там было тесно и от собственных закладок.
Им пришлось выйти и вмешаться в толпу.
Молодой Силин разинул рот и, как-то сразу рассеявшись от своей сосредоточенности и грусти, стал оглядываться по сторонам, пораженный многолюдством собравшегося здесь скопища.
Живя с детства в деревне, он еще никогда в жизни не видал такой толпы.
Кругом стоял шумный, веселый говор, кое-где переходивший в выкрик пьяной, разухабистой песни; слышались окрики кучеров и полиции, и со всех сторон неслись голоса старавшихся перекричать друг друга торговцев.
В первую минуту это так оглушило Силина, и зазыванья торговцев показались ему так настойчивы, что он вообразил, что всякий пришедший сюда непременно должен покупать что-нибудь, и приготовился сейчас же послушно сделать это, достав деньги, но Варгин остановил его и ругнул пристававшего к ним продавца, на что тот ничуть не обиделся и с прежней ретивостью стал обращаться к другим.
Силин, уже давно почувствовавший к Варгину симпатию, теперь, после выказанной им смелости с продавцом, проникся особенным к нему уважением и в душе не мог не сознаться, что отец действительно хорошо сделал, настояв, чтобы Варгин шел с ним.
Общие непринужденность и веселье были завлекательны, и часто попадались сцены, которые не всегда можно встретить провинциалу даже в Петербурге.
Особенно показалось Силину смешным и понравилось, как какой-то мальчишка, должно быть, дворовый из балованной челяди богатого барского дома, форейтор или поваренок, отпущенный на балаганы для развлеченья, купил себе мороженого и дул на него, чтобы его согреть, часто перекладывая блюдце из одной озябшей руки в другую. Было довольно холодно. Мальчишка переминался с ноги на ногу, но все-таки ел мороженое, хотя это угощение на улице было вовсе не по сезону.
Варгин с Силиным зашли было в один из балаганов, но остались недовольны.
Возмущался тем, что они видели, главным образом Силин, находя это надувательством публики; Варгин же больше смеялся.
Надпись на огромном полотне у балагана гласила, что здесь знаменитый во всем мире Голиаф-Путифар-Фенимор покажет удивительную свою силу и в заключение съест в присутствии почтеннейшей публики живого человека.
Такая заманчивая надпись очень заинтересовала Силина, и он просил Варгина войти с ним.
Голиаф-Путифар-Фенимор оказался, действительно, ражим мужчиной, в красной рубахе, плисовых шароварах и наборных сапогах.
В доказательство своей силы он то одной, то двумя руками подымал довольно объемистые мешки, хотя неизвестно было, чем эти мешки были наполнены.
Потом на подмостки, где упражнялся Голиаф, вышел какой-то человек в шерстяном трико и стал биться с силачом на кулачки.
Публика, сейчас же окрестившая человека в трико «немцем», приняла сторону Голиафа в красной рубашке и, когда тот остался — довольно, впрочем, быстро — победителем, в полном удовольствии загоготала и захлопала в ладоши.
Наступил момент самого интересного, то есть того, как при публике Голиаф съест живого человека.
Дело оказалось довольно просто. Ражий детина обратился к публике и спросил, кто хочет быть съеденным, пусть выходит.
Очевидно, расчет был на то, что никто не рискнет на такой эксперимент.
Публика, действительно, сразу ошалела и притихла; потом кто-то фыркнул и раздались смешки.
— А ведь ловко, ребята! — послышалось сзади. — Ну-ка, выходи, кому жизнь надоела!
Но никто не двигался.
И вдруг из толпы раздался чей-то пискливый, охрипший голос:
— Я пойду!
И вперед протискался маленький, тщедушный человечек, с чисто русским курносым лицом, но в немецком обтрепанном платье мастерового.
XXXIV
Тщедушный мастеровой вышел, влез на подмостки и стал перед Голиафом.
Вид у него был отчаянный, жалкий, но никакого сочувствия к себе он не вызвал в публике, видимо, весело настроенной, потому что она желала веселиться за свои деньги.
— Эх, брат, паря! — послышалось замечание. — И есть в тебе нечего! Кожа да кости! Ты бы его, красная рубаха, подкормил, что ли!
Раздался взрыв смеха.
— Неужели он в самом деле его съест? — с некоторым ужасом спросил у Варгина Силин.
— А вот посмотрим! — ответил тот, следя не без любопытства за происходившей сценой.
Детина в красной рубахе как будто не ожидал появления перед собой человека, который желал быть съеденным. Он, видимо, замялся и не знал, что ему делать. Замешательство его сейчас же почувствовалось публикой, и она заревела:
— Что ж ты? Ешь, коли взялся! Надувать себя не позволим!.. Ешь… а не то деньги заплаченные назад подавай!
На лице Голиафа выразилось смятение, и он оглянулся в сторону, как бы ища там поддержки, потом вдруг осклабился и решительно проговорил:
— Ну, заворачивай рукав! С руки начну!
Мастеровой оробел, но рукав завернул.
Голиаф схватил его за руку, разинул рот и зычно произнес:
— Смотри! Есть, что ли?
Публика замерла.
— Ешь! — слабым голосом произнес мастеровой.
Силин хотел крикнуть, что не надо, но в это время Голиаф поднес руку мастерового и стиснул ее зубами.
Мастеровой, разумеется, завопил и заорал, что уже раздумал, чтобы его ели, и что уж больше ему этого не хочется.
Голиаф с радостью отпустил мастерового на волю.
Тем представление и кончилось.
Большинство осталось недовольным; говорили, что мастеровой вовсе не мастеровой, а певчий, выгнанный из хора за то, что спился и потерял голос, и что он вовсе не из публики, а нарочно нанят, чтобы выходить и надувать публику.
Особенно ретивые хотели даже бить, причем не ражего детину в красной рубахе, а именно певчего, но тот вовремя успел ускользнуть и исчезнуть.
У выхода балагана, на площади, ждала толпа народа, желавшего, прежде чем идти в балаган, навести справки о том, что там показывали, у лиц, побывавших уже там.
— Ну, что? Занятно? Стоит идти? — спрашивали ожидавшие у выходивших.
