— Почему?
Ну, хорошо бы, если б я ошибался, но думаю, что у каждой пары настает момент, начиная с которого всегда кто-то оказывается лишним. И вот самое загадочное заключается в том, что этот кто-то лишний не является ни одним из участников пары; это некий третий участник, внезапно возникающий внутри каждой пары, — платонический андрогин, а это, как вы знаете, чудовище, результат слияния двух тел и двух душ, имеющих между собой не особенно много общего, терпеливо ждущих наилучшего часа, чтобы нанести наибольший возможный ущерб друг другу.
Существуют прочные пары, конечно, и надо признать за ними ту заслугу, что они умудряются поддерживать в себе это взаимное отчаяние в течение бесконечных лет: акробатическое отрицание времени. Но, если позволите быть откровенным, мне никогда не казалось, что я слеплен из того же теста, что сентиментальные герои. Я знал, что моя жизнь с Йери была моей правдой, но я был сделан не из правды, а из многочисленной лжи, из тремендистского[18]бреда, из несовершенных нервов, из сгустков чистой паники, из отвердевших ужасов. То, наше, существовавшее между мной и Йери, было моей правдой. Оно таковым было (я не говорю, что нет). Но дело в том, что я чувствовал себя перед лицом моей правды, словно прокаженная колдунья перед ее величеством грудастой королевой попастых фей, так сказать.
Кроме того, Йери (помимо того, что ненавидела со всей силой своего подсознания моих друзей), кажется, была склонна обижаться на все мои поступки, так что мне захотелось купить лютню и заделаться трубадуром. Однажды, например, она застигла меня в то время, как я читал письма ее прежних приятелей: штук двадцать призраков, жаждущих эякулировать внутрь Йери.
— Я имею право хранить свое прошлое в тайне, — сказала она и грубо вырвала у меня стопки писем, разложенных по авторам, в соответствии с датой, и перевязанных веревочкой.
В другой раз она также очень разозлилась: я случайно наткнулся на ее свадебный альбом (юный коммерсант с пышной челкой, еще не оформившаяся Йери) и порвал все фотографии.
— Какое право ты имел рвать их?
И я ответил ей, что у меня было то право, что дает ревность.
— Ревность? Ревность к чему?
И правда в том, что я не очень был уверен насчет основательности этой ревности задним числом, и хорошо еще, если речь шла просто о ревности, а не о несколько более сложной реакции, потому что я подозреваю, что вдруг почувствовал зависть к этому типу: он был с Йери и уже не был с Йери, он уже завершил свой заколдованный круг вместе с ней, и Йери, вероятно, была теперь для него, самое большее, стремительным и смутным воспоминанием, образом, который уже не вдохновит даже на мастурбацию, в то время как Йери была формой, дышащей рядом со мной каждую ночь, теряющейся в своих частых ночных кошмарах, — где, несомненно, появлялся и я, преобразовавшийся в невесть какого рода выродка, трахающегося с другими.
— Это были мои фотографии.
— Послушай, я сожалею. На меня что-то нашло, — ну, что ты хочешь, чтоб я тебе сказал?
(Той самой ночью, как ни странно, Йери вошла голая в спальню со стаканом виски в каждой руке и спросила меня:
— Выпьем кубок мира?
И пусть кто-нибудь, кто понимает, в чем тут дело, объяснит мне.)
Реальность оказывается беспозвоночной энтелехией, обретающей позвоночник из-за дуалистических вопросов.
— ? — спросите вы.
Ну да, именно так, дуалистические вопросы: почему хлеб на воздухе черствеет, а галеты, наоборот, размягчаются? Почему мы говорим, что лягушачьи лапки имеют вкус курицы, а не что куриные ноги имеют вкус лягушачьих лапок? Наконец, по какой причине безответная любовь может оказаться прочной и почему взаимная любовь в конце концов всегда оказывается преходящей? На эту последнюю загадку существует только один ответ: потому что любовь всегда начинается со ста, а заканчивается всегда — так всегда выходит — меньше, чем на ста. Таково ее главное математическое правило — арифметическая регрессия.
Так что (абракадабра, трох тибидох) я связался с Ольгой.
Говоря общими словами, практика неверности неразборчива. Изменник абстрактно создает для себя великие химеры: юные девы в коже, вампирши извращенного воображения, неукрощенные демонши, не поддающиеся контролю, потрясающие великанши и так далее. Но потом, естественно, приходит реальность со своими серебряными ножницами и подрезает все надлежащим образом. (Иногда реальность приходит даже в виде надувной куклы с открытыми губами, очень красными, например.)
Ну, так вот, учитывая, что искренность в настоящее время считается духовной ценностью, я буду искренен: Ольга была почти карлицей. Ее рост составлял что-то около метра тридцати или метра тридцати пяти, но в ней на свой лад было соблюдено золотое сечение — по шкале гнома: это была совершенная фарфоровая кукла, сделанная из небольшого количества фарфора. Я познакомился с ней в баре «Риносеронте» однажды вечером, когда мы с Йери поссорились, потому что она не хотела идти со мной в «Риносеронте». (Так их удерживает случай, своими грубыми уловками.)
Ольге только исполнилось тридцать лет, во всяком случае, так она меня уверила. Она была раскрашена, как кибитка фокусника с Балкан, но создавала впечатление девушки, каким-то сверхъестественным образом оставшейся в детстве, с ее маленькими ручками, унизанными фантастическими кольцами, — словно она выиграла в школьной лотерее мешок с бижутерией.
Ольга… Я помню, как ее маленький силуэт двигался в темноте по маленькой квартирке, набитой подделками под арт-деко и репродукциями прерафаэлитских картин, с этими фигурками, у которых словно бы глубоко-глубоко вставлен фаллоимитатор из слоновой кости… Что-то было в Ольге от эластичной девочки-дьяволицы, с ее туфлями на каблуках-шпильках, которые она никогда не снимала, и вид ее, движущейся в полумраке, немного действовал на нервы: колдунья-карлица, с орлиным носом и гладкими черными волосами, с ягодицами ребенка, с овальными грудями, казавшимися на вид очень твердыми, а на ощупь оказывавшимися очень мягкими.
Когда я возвращался домой, проведя несколько часов с Ольгой, Йери казалась мне женщиной-титаншей.
— Что-то с тобой происходит, — говорила мне Йери.
— Что со мной может произойти?
(Действительно, что со мной могло произойти, если не считать того, что змея снизу доверху ползала по моей совести.)
— С тобой что-то происходит, — настаивала Йери. — Наверняка ты завел себе шлюху, — и она нюхала мою одежду и проверяла воротнички рубашек. И так целыми месяцами.
(— С тобой что-то происходит, — однажды сказала мне и Ольга тоже, когда я поспешно прощался с ней, завернутой в свой огромный плащ вампирши из страны Лилипутов. — Я тебе надоела?)
(Но никому не может надоесть миниатюра, насколько я понимаю.)
